Кладбище первых
Шрифт:
И вот именно эту историю и рассказывали тогда, в год наводнения, двенадцать лет назад, когда все, чьи дома утонули, грелись тут у костра.
Алёнка сидела, как помню, на ящике сбоку, подальше от своего отчима, Пахи – а он был напротив, наискосок. И взгляды она на него бросала такие, что перехватишь – и сам чуть в камень не обратишься или не загоришься, или и то, и другое напополам.
Жили они всегда недружно, скверно, когда ещё мамка её жива была. Она их как-то мирила, но Паха всё стремился дочь воспитать то кулаками, то ремнём – она по деревне пряталась от него да смерти вслух желала.
Алёнка обычная так-то была, даже тихая. Пьянки-гулянки – это не про неё. А Паха на ровном месте спуска ей не давал. Может, потому что детей общих у них с женой не было, а он и простить не мог, что с кем-то другим не в браке ей удалось.
Она, мать Алёнки, сама не местная, с лялькой на вахту приехала – в столовой сначала работала там, а после в село к нам перебралась, так и осталась. А как шестнадцать Алёнке исполнилось, от болезни померла. Слишком суров был к ней наш климат, да и жизнь в целом. А она хрупкая такая, по виду прямо аристократка. Вот и Алёнка симпатичная у неё получилась – и, как говорили, оттого они с отчимом ещё хуже жить стали, чем даже прежде.
Алёнка до смерти матери в город всё собиралась – учиться и медсестрой стать. А так школу даже не дотянула, бросила. И на работу не пошла. Её вообще редко в деревне с тех пор видели, и всё чаще – в синяках. И говорить она стала ещё меньше обычного, буркнет что-то под нос – и всё, поскорее от людей спрятаться.
Тут же, как разговор пошёл про деньги – точнее, клады да сокровища, про все эти сказки-байки, в общем – её и не узнать стало.
Только что была тенью, которую и не заметишь, разве что сквозь неё если пройти попытаешься – а ожила, встрепенулась. Щёки покраснели, глаза блестят, губу верхнюю – пораненную и распухшую – облизывает. Оживилась, и только на Паху по-прежнему взгляды-камни бросает.
Поверила в россказни, словом, как ребёнок. Да она и была ребёнком почти – лет двадцать, может, двадцать два.
– А сейчас – уточнила – получается, снова прямо туда подплыть можно? К самому кладбищу?
Ей сказали то же, что я сейчас: при большой воде прямо рядом легко встать, что на катере, что на лодке. Может, в метре высоты окажешься, не больше.
Алёнка нахмурилась, собрала лоб волной – задумалась. А тут тётя Таня – она наверху жила, её дом наводнением не тронуло – то ли взгляды её на отчима заметила и поняла всё, то ли просто пожалела девчонку – и говорит:
– А иди к нам сегодня, переночуешь?
Алёнка закивала быстро, а сама на Паху глядит с опаской – вдруг взбрыкнёт? Но он-то уж конченным идиотом не был – на каком основании откажет прилюдно, заставит спать чуть не вповалку на надувных матрасах да одеялах на полу с кучей народу в холодном музее? Что же о нём подумают? Ясно-понятно, спорить не стал, улыбнулся даже, спасибо сказал тёте Тане.
Посидели ещё, да и разошлись – уже ночь настала давно. Благо – уж если сильно задаться целью найти в такой ситуации благо – на работу спешить никому не надо, ничего не работало, как вот и сейчас.
Постелила тётя Таня своей гостье мягкую кровать в комнате дочери – та-то как раз, в отличие от Алёнки, в город удачно перебралась. Но уснуть она не могла.
***
Спалось не лучше, чем дома. Вот в музее – другое дело: там посторонних много и опасности никакой. Шум и разговоры Алёнку убаюкивали, а тишина тревожила, сначала не давала заснуть, а потом будила. Вот такая привычка после смерти матери появилась.
Но не только молчание тёти Таниного дома мешало спать. Алёнка задумала встать до рассвета, пока ещё никто не проснулся, и уж тем более отчим не встал и не хватился своей моторки, и боялась проспать. Будильник-то не поставишь: даже если бы телефон не сел, не рискнула бы – разбудит хозяйку.
Но опасалась зря. Пару раз задремала за всю ночь, да и то не больше, чем на полчаса. И сразу вскидывалась к окну – но там всё ещё стояла кромешная тьма. Ни единого огня во всём селе. Разве что кто-то сверхвнимательный, бродивший бы по тёмным улицам наощупь, смог бы высмотреть кое-где огонёк сигареты тех, кто страдал и бессонницей, и из-за потери имущества.
И как только черноту стала менять тёмная серость, Алёнка тихо прокралась – тише маленькой кошки, тише летнего ветра – по хмурому в сумерках коридору к двери, нащупала свою куртку на вешалке и резиновые сапоги на полу, взяла их в охапку и выскользнула босиком из дома.
Натянула сапоги, уже отбежав на десяток шагов. И огляделась, ощущая себя воровкой. Но улица была безлюдна. Просыпаться мокрое село не спешило.
Моторка отчима стояла, как он её и привязал накануне – к накренённому дорожному знаку «главная дорога». Там раньше и была дорога, а теперь начиналась река.
За ночь лодка осталась на том же уровне: ничуть не поколебалась, не поднялась, но и не опустилась. Река замерла. Притаилась. Но рано радоваться: вода ещё может пойти вверх, особенно если и небо вступит с ней в сговор и поднажмёт дождями.
Но по предрассветной серости не понять, что за погода будет днём.
Отвязав верёвку, Алёнка снова огляделась. И опять, когда, оттолкнув лодку, сделала пару шагов по воде и неловко взобралась в неё.
Так, а что дальше? Отчим показывал, как управлять моторкой, но Алёнка старалась не слушать. Если бы не боялась, так и вовсе уши бы зажимала. А по правде, желание было даже свеситься за борт и опустить голову в воду, чтобы уж точно не слышать его и не видеть.
Но внешне она никак это не проявляла. Оставалась отрешённой и думала о своём.
Иногда вспоминала мать – и злилась: та всё знала и не сделала ничего! Хуже того, в итоге просто сбежала – пусть и в могилу – оставив Алёнку с ним.
А чаще всего она представляла поле одуванчиков. Большое яркое поле, и она бежит по нему, а рядом собака Тоби, которая была у неё в детстве – та, которую задавил микроавтобус рыбаков. Тоби не стало, и как раз тогда и появился он, муж её матери.
Вот что такое проклятье! А вовсе не нелепые истории про смерти каких-то неизвестных стариков сто или двести лет назад. А что касается их болезней – так она молодая и здоровая, вполне готова рискнуть.