Кладбищенские
Шрифт:
II
Гробъ опустили въ могилу. Проплъ клиръ въ послдній разъ «вчную память» и выступилъ ораторъ. Началась рчь надъ могилой покойнаго. Провожающіе размстились на сосднихъ могилахъ и слушаютъ, но слышны по временамъ только возгласы. Ораторъ очень плохой и глотаетъ слова. Рзкій втеръ, шелестя голыми втвями деревьевъ, также заглушаетъ голосъ. Пасмурно, падаетъ мелкій снгъ. Снуютъ нищіе всхъ сортовъ и, робко озираясь и косясь на мелькающую то тамъ, то сямъ полицію, чуть не шопотомъ выпрашиваютъ подаяніе у публики.
Вотъ старушка съ подвязанной щекой, въ
— Позвольте узнать, батюшка, кого хоронятъ? — задаетъ она вопросъ бородатому человку въ очкахъ и въ мерлушковой шапк.
Названа фамилія.
— Чиновникъ?
— Нтъ.
— По купеческой части, стало быть?
— Тоже нтъ.
— Такъ кто-же онъ изъ себя-то будетъ? — продолжаетъ старуха.
— Писатель.
— Это что въ газетахъ-то?.. Такъ, такъ… А въ большомъ чин, они все-таки?
— Не думаю. Онъ былъ человкъ, кажется, никогда не служившій.
— Нтъ, я къ тому, что провожатыхъ-то порядочно. Ахъ, у меня мой покойникъ тоже… Писалъ не въ газетахъ, но на письм и душу Богу отдалъ… Я про мужа… Вдова я титулярнаго совтника… Дослужился и чинъ мн оставилъ… А что толку?.. Пенсіи никакой… Сколько я прошеній подавала — и пособія не вышло. Были и дти… Но о сын двнадцатый годъ ни слуху, ни духу… Только благостями Елены Романовны и питаюсь… Кабы не она, посреди дороги умирать мн, старух. Графиню Лозанову изволите знать? Благодтельница… Денно и нощно молю о здравіи и благоденствіи… А вотъ теперь он на теплыхъ водахъ… и я совсмъ въ умаленіи… Добрая барыня, пошли ей Богъ… А вотъ теперь когда вернется!
Пауза. Слышенъ вздохъ.
— Вы извините меня, господинъ, что я вамъ хочу сказать… — бормочетъ опять старушка. — У меня тутъ мужъ похороненъ, такъ я изъ-за того и на кладбищ! А я не таковская… Я этимъ не занимаюсь… А вотъ-теперь нужда… Вы не подадите-ли на бдность за упокой души сродственника?
Подастся милостыня. Старушка кланяется и отходитъ отъ бородатаго человка въ очкахъ и мерлушковой шапк, но около него выростаетъ мужская фигура въ долгополомъ пальто на манеръ подрясника. Онъ въ валенкахъ, съ самодльнымъ посохомъ и за спиной у него клеенчатая котомка. Уши подвязаны бумажнымъ платкомъ, рваная шапка въ рук. Торчитъ бороденка сдымъ клиномъ изъ-подъ повязки. Фигура взглядываетъ въ глаза человка въ мерлушковой шапк и протяжно произносить:
— Читаютъ… Все еще читаютъ… Должно быть, очень близкій человкъ къ нимъ… Большая церемонія въ чтеніи и, надо статься, очень вразумительный человкъ они, коли такъ долго… Извините, господинъ… Это кто-же читаетъ? Товарищъ имъ?
— Да, товарищъ, тоже писатель.
— Ахъ, писатель? Ну, на это ихъ взять. А вы тоже изъ ихъ сословія?
— Да… нтъ… Впрочемъ, тоже иногда пишу.
— Люблю я сладкогласіе послушать. Пріятно, кто хорошо говоритъ. О, Господи! Помилуй насъ, гршныхъ! Уши-то вотъ только у меня… такъ не все слышишь. Нынче большая мода насчетъ этого, чтобы читать и говорить на могилкахъ… По кладбищамъ-то ходишь, такъ видишь. Прежде, бывало, на похоронахъ духовенствомъ брали. Чмъ больше духовенства, тмъ парадне… А нынче вотъ сладкозвучіе… Стихи они изволятъ читать, или такъ?.. Уши-то завязаны, такъ не разберу.
— Просто
— Ученый мужъ, поди, и въ большомъ званіи? — киваетъ фигура съ котомкой на оратора.
Человкъ въ мерлушковой шапк колеблется отвчать.
— Право не могу вамъ сказать… — произноситъ онъ наконецъ.
— Пріятно, кто вкусить отъ корня ученія, пріятно… И людямъ во спасеніе, и себ въ благодать. Ученый мужъ — онъ везд кстати. Родится младо — онъ можетъ привтствовать кудрявыми словами… Вступаетъ въ путь жизни отроче — онъ то же самое… Нисходитъ въ могилу старецъ… Какихъ лтъ былъ покойникъ-то, вы не извстны?
— Молодой человкъ.
— Молодой человкъ. Такъ, такъ… Скажите! А я думалъ, что старецъ… Супруга и дточки остались, или совсмъ еще юноша?
— Жена осталась, — отвчаетъ мерлушковая шапка и отодвигается.
Фигура не отстаетъ и опять близится къ нему.
— Самъ когда-то я отъ ногтей юности своея умудрялся въ иконописаніи, но не привелъ Богъ, и перешолъ въ торговую науку… Затмъ, претерплъ отъ многой несправедливости, и теперь странствую. Зубцовъ городъ знаете? Такъ вотъ я оттуда. Тамъ доброхотными дателями… Хорошій городъ, купеческій… И многіе есть благодтели, которые душу свою соблюдаютъ. Все еще говорить? Уши-то у меня… такъ не все доходитъ. А должно быть сладко говоритъ!
Мерлушковая шапка утвердительно киваетъ головой.
Фигура съ посохомъ тяжело вздыхаетъ и произносить:
— А теперь вотъ пробираюсь въ Соловецкую обитель… Бывалые-то сказываютъ, что ужъ очень хорошо тамъ.
Пауза. Наконецъ, фигура съ посохомъ наклоняется къ мерлушковой шапк и шепчетъ:
— Не пожертвуете-ли что-нибудь на поминъ души усопшаго странному человку?
Милостыня подана.
Стоявшія въ отдаленіи у ршетки дв растрепанныя бабы въ рваныхъ ситцевыхъ ватныхъ кацавейкахъ, увидавъ, что милостыня подана, стали приближаться къ мерлушковой шапк и заговорили нараспвъ:
— Подайте, батюшка, милостыньку, Христа ради. Упокойничку Царство Небесное…
Мерлушковая шапка нахмурилась и отвернулась. Бабы постонали еще и остановились поодаль. Подошла третья баба, и начался разговоръ:
— Писатель померъ, оттого и не подаютъ. Ужъ захотла ты на такихъ похоронахъ поживиться!
— Да нешто изъ чиновниковъ? А говорили, что купецъ.
— Не изъ чиновниковъ, а писатель — вотъ что въ газетахъ пишутъ.
— Ну? Это, стало быть, изъ газетчиковъ. Да вдь и они по чиновной части. А отчего-же сейчасъ баринъ старику подалъ? Вонъ энтому съ клюкой.
— Мн тоже вотъ этотъ баринъ подалъ, что въ очкахъ.
— Съ чужихъ похоронъ, должно быть, заглянулъ. А тутъ отъ этой публики ничего не очистится. Я ужъ двадцатый годъ по кладбищамъ-то хожу, такъ знаю, приглядлась.
— Вонъ тоже дама раздаетъ копечки. Пойти туда.
— Ну, чужая… Тоже чужая… Заблудшая… Наврно, заблудшая… Съ чужихъ похоронъ. А туточная не дастъ.
Бабы бгутъ къ роздающей милостыню женщин.
Около мерлушковой шапки стоитъ гороховое совсмъ выцввшее пальто, обмотанное по воротнику грязнымъ гаруснымъ шарфомъ. Изъ короткихъ рукавовъ выглядываютъ красныя руки. На голов фуражка на подобіе блина. Лицо опухши, подбородокъ съ сдой щетиной.