Клан Пещерного Медведя
Шрифт:
Вскоре тело осознает, что дух оставил его, и застынет навсегда. Никто в Клане, даже Бран, не верил в возвращение Эйлы. Опустевшая оболочка никогда не обретет жизнь, пока духу не будет позволено вновь войти в нее. Но тело, лишенное жизни, не сможет есть и пить и быстро разрушится. В этом не сомневался никто. А если те, кого любил умерший, убеждены в его смерти, телу незачем больше поддерживать свои силы.
Но пока дух слоняется около пещеры, придавая телу видимость жизни, посланцы иного мира, пришедшие за ним, тоже бродят поблизости. Они способны причинить вред живым, способны забрать с собой другие жизни. Известно, что зачастую те, к кому был особенно привязан обреченный на смертельное
Эйла смотрела на окружавших ее соплеменников, таких знакомых и привычных. Они сновали туда-сюда, принимаясь за свои обыденные дела, но в воздухе ощущалось какое-то напряжение. Креб и Иза вошли в пещеру. Эйла вскочила и бросилась за ними вслед. Ей не препятствовали, но кто-то поспешно оттащил в сторону Убу. Хотя дети и находятся под особой защитой, искушать духов зла ни к чему. Иза собрала все вещи, принадлежавшие Эйле, – ее одежду, посуду, меховую подстилку, подушки из сухой травы – и вытащила наружу. Креб выхватил из большого костра, разложенного перед пещерой, горящую ветку. Иза свалила все пожитки Эйлы около кучи хвороста. Эйла прежде не заметила ее. Затем женщина торопливо скрылась в пещере, а Креб тем временем принялся разводить огонь. Он молча совершал над костром и вещами таинственные движения, смысл которых был Эйле неизвестен.
С нарастающим ужасом она наблюдала, как Креб начал бросать в пламя все ее вещи, одну за другой. Эйла, переступившая закон, не удостоилась погребальной церемонии. То, что делал Креб, являлось частью постигшей ее кары, частью смертельного проклятия. Все напоминавшее об Эйле подлежало уничтожению. В жилище не следовало оставлять ничего, что могло удержать дух умершей. Эйла смотрела, как языки пламени лижут заостренную палку, которой она выкапывала из земли коренья, корзинку, в которую она собирала целебные травы, ее подушки и одежду. Она видела, как дрожали руки Креба, когда он потянулся за ее меховой накидкой. На мгновение он прижался к накидке лицом и кинул в огонь. Слезы застилали Эйле глаза.
– Креб, я люблю тебя, – жестами сказала она, встав прямо перед ним.
Но старый шаман по-прежнему не замечал ее. Внутри у Эйлы что-то оборвалось, когда он взял ее сумку из шкуры выдры, ту самую сумку целительницы, что Иза смастерила перед самой охотой на мамонта, и бросил в дымящийся костер.
– Нет, Креб, нет! Оставь мою сумку! – взмолилась Эйла.
Но было уже поздно. Пламя пожирало свою добычу.
Этого Эйла не смогла вынести. Ослепнув от рыданий, она кинулась вниз по склону, в гущу леса. Сердце ее разрывалось от тоски и одиночества. Она мчалась не разбирая дороги, продираясь сквозь заросли, и ветви хлестали ее по лицу, царапали руки и ноги. Ей было все равно. Она угодила в лужу ледяной воды, но не почувствовала, что ноги ее промокли насквозь и онемели от холода. Наконец она споткнулась о поваленное дерево и упала. Растянувшись на промерзлой земле, она молила, чтобы смерть поскорее избавила ее от мучений. У нее ничего не осталось. Клан изгнал ее, те, кого она любила, отвернулись. Ей незачем жить. Они сказали, что она мертва. Так оно и есть.
Эйла была в таком состоянии, что смерти ничего не стоило исполнить ее желание. Забыв обо всем, кроме своего горя и страха, она ничего не пила и не ела с того времени, как вернулась с охоты, то есть больше двух дней. Одета она была кое-как, не по погоде, промокшие ноги ломило от холода. Ослабевшая девочка могла стать легкой добычей любого хищника. Но внутри ее жило чувство более властное,
Повалившись на землю, девочка поневоле немного отдохнула. Некоторое время она не двигалась, потом собралась с силами и подняла голову. Ее сотрясала дрожь, многочисленные ссадины на ее теле кровоточили. Упав, Эйла уткнулась лицом в мокрые листья. Теперь она облизала губы, почувствовала на языке капельки влаги и осознала, что мучительно хочет пить. Никогда в жизни она не испытывала такой сильной жажды. Журчание воды поблизости заставило ее вскочить на ноги. Припав к ручью, Эйла долго и жадно пила ледяную воду. Наконец она оторвалась от ручья и поднялась. Зубы ее выбивали дробь, ноги закоченели, и каждый шаг причинял ей боль. В голове у нее было легко и пусто. Ходьба немного взбодрила Эйлу, и все же озноб пробирал ее до костей.
Она не знала точно, в какой части леса оказалась, и двинулась, куда глаза глядят. Однако ноги сами понесли ее знакомым путем. Эйла забыла о времени, она не представляла, долго ли идет. Но, вскарабкавшись по крутому склону, она увидела водопад, грохочущий в туманной дымке, и поняла, что местность ей знакома. Редкие хвойные деревья, росшие вперемежку с березами и ивами, расступились, и Эйла очутилась на своем маленьком горном лугу.
Она не была здесь давным-давно. Начав охотиться, она приходила сюда лишь затем, чтобы поупражняться в метании двух камней одновременно. Луг был местом для тренировки, не для охоты. Появлялась ли она здесь нынешним летом, пыталась вспомнить Эйла. Вроде бы нет. Отодвинув толстые, переплетенные между собой ветви орешника, которые надежно закрывали вход в крошечную пещеру, Эйла пролезла внутрь.
Пещера оказалась даже меньше, чем ей представлялось. «Вот она, моя старая меховая подстилка», – отметила про себя Эйла. Она сама тайком принесла ее сюда. Как это было давно! Земляные белки устроили в подстилке гнездо, но, когда Эйла вытащила шкуру наружу и хорошенько встряхнула, выяснилось, что она почти не повреждена. Конечно, от старости подстилка утратила мягкость, но в пещере было сухо, и это предохранило мех от гниения. Эйла завернулась в шкуру и, всем своим продрогшим телом, ощущая приятное тепло, вернулась в пещеру.
Там она обнаружила большой кусок кожи – старую облезшую накидку. Она принесла ее сюда, чтобы набить травой и сделать подушку. «Да ведь тут у меня был еще нож, – припомнила Эйла. – Цел ли он? Я спрятала его где-то поблизости от этого выступа». Заметив в пыли кремневый клинок, Эйла схватила его, обтерла и принялась резать на части кожаную накидку. Скинув с ног промокшую насквозь обувь, она вытащила завязки и продернула их сквозь отверстия в выкроенных кусках кожи. Теперь у нее была новая обувь. Для тепла она набила ее сухой травой, сохранившейся в накидке, а старую разложила сушиться. Покончив с этим, Эйла бросила взгляд вокруг.
«Мне необходим огонь, – вертелось у нее в голове. – Сухая трава послужит хорошей растопкой. – Она сгребла траву в кучу и сложила у одной из стен. – Хорошо, что стены сухие. Можно отколупнуть камешек, чтобы добыть огонь. О, вот моя чашка из коры березы. Она вполне подойдет для добывания огня. Нет, она пригодится для воды. А это что? Корзинка, но совсем прохудилась. А вот и моя старая праща! Я и забыла, что оставила ее здесь. Наверное, тогда я как раз сделала другую, а эту бросила. – Эйла внимательно осмотрела пращу. – Слишком мала, к тому же ее погрызли мыши. Нужна новая». Вдруг Эйла, пронзенная неожиданной мыслью, в оцепенении уставилась на кусок кожи, который все еще держала в руках.