Клаузевиц

Свечин Александр Андреевич

На фоне этого общего равновесия выступают отдельные мотивы для более мелких действий и более ничтожных задач. Отсутствие гнета крупного решения и великой опасности позволяет им развиваться. Выигрыш и проигрыш размениваются на мелкую монету. По дешевке приобретаются ничтожные выгоды, из-за них начинается состязание в ловкости полководцев обеих сторон.

Грубым заблуждением был взгляд на эту игру, как на верх военного искусства (стр. 472). Арена, на которой происходит такая игра, не может создать крупного полководца. Мы не вправе укорять полководца за такое фехтование, если оно обещает успех, но должны требовать, чтобы он все время помнил, что он следует обходными тропами туда, где его может настигнуть «бог войны». Полководец ни на минуту не должен спускать глаз с противника, иначе он рискует попасть под удары боевого меча, имея в руках только франтовскую шпагу.

Клаузевиц совершенно прав, давая такую презрительную оценку маневрированию, преследующему мелкие, второстепенные цели. Но он нигде, за исключением нескольких строк в восьмой части, не затрагивает вопроса о маневре, как слагаемом решительных действий. Тонкости

маневрирования играли столь значительную роль в тех старых пережитках военного искусства XVIII века, с которыми Клаузевиц чувствовал себя призванным бороться, что он потерял к ним всякий вкус и не придал никакого значения искусству маневрирования Наполеона, которое преследовало цель поставить сражение в более решительные условия и деморализовать противника еще до боя появлением на его фланге или в тылу.

Изучив природу стратегического наступления, Клаузевиц останавливается «над одним из наиболее существенных вопросов стратегии», от правильного разрешения которого зависит в отдельных случаях истинность суждения о том, чего мы в состоянии достигнуть. Это вопрос «об убывающей силе наступления».

Наступающий как бы закупает ценности, которые, быть может, и принесут ему выгоды при заключении мира, но пока он расплачивается за них чистоганом, расходуя свои вооруженные силы. Отсюда — убывающая сила наступления и его кульминационная точка. В редких случаях удается добиться заключения мира прежде, чем наступление достигает этой роковой точки. А за ней следует уже перелом, реакция, и сила реакции обычно значительно превосходит силу предшествовавшего ей удара (стр. 484). Армия на войне описывает известную траекторию. С продвижением по этой траектории сила наступления постепенно убывает. Превосходство сил, с которым наступление начинается, беспрерывно тает. Таким образом в перспективе наступления — достижение такого предела, на котором силы наступления и обороны сравниваются; за этим пределом начинается уже закат наступления; властная необходимость заставляет остановиться и перейти к обороне, но к обороне много более слабого рода, на враждебной, неподготовленной территории, с длинными и угрожаемыми сообщениями с отечеством. Проклятие наступления — вынужденная необходимость влачить за собой худшие элементы обороны. Вопрос успеха наступления сводится к тому, удастся ли достигнуть цели раньше, чем наступление перевалит за свою кульминационную точку? Если к неизбежному моменту перерождения наступления в оборону враждебная армия будет уже разгромлена и политическая воля противника надломится, обстановка для наступающего сложится очень благоприятно — война выиграна и остается заключить выгодный мир; но если обороняющийся эшелонировал свое сопротивление за пределы досягаемости восходящей ветви траектории наступления, то положение наступающего станет чрезвычайно затруднительным. Французские армии попали в это затруднительное положение при войне в Испании и в России.

Надо отметить, что рассуждения Клаузевица о наступлении и обороне, а также о кульминационной точке. наступления почти не связаны с вопросом о «средствах достижения цели» ведения войны: о сражении с целью уничтожения неприятельских сил (стр. 485). Возможно, что это объясняется недоработанностью последней части капитального труда.

Глава о наступательном сражении базируется на опыте сражений эпохи Наполеона (Аустерлиц, Йена, Ватерлоо) и в некоторых отношениях для нашего времени уже устарела. «Главная особенность, отличающая наступательное сражение, это — охват или, обход, следовательно постановка сражения», — говорит Клаузевиц (стр. 486). Бой при наличии охватывающей линии фронта представляет большие преимущества; впрочем это предмет тактики. Особенно важно, что в действительности используются далеко не все выгоды, даваемые обороной; в большинстве случаев оборона представляет лишь жалкую попытку извернуться в положении весьма стесненном и опасном, когда она, в предвидении наихудшего исхода, сама идет навстречу наступлению. Клаузевиц не одобряет также поспешность в ведении наступательного сражения: «с чрезмерной поспешностью связана большая опасность, так как она ведет к расточительному расходованию сил». Наступательное сражение представляет собой «нащупывание в неведомой обстановке»; тем более важно сосредоточение сил, тем предпочтительнее обход охвату. Идея окружения и полного уничтожения неприятеля на самом поле сражения являлась трудно осуществимой в эпоху Клаузевица и чужда ему. «Главнейшие плоды победы пожинаются при преследовании», — утверждает Клаузевиц. В нашу эпоху преследование может встретить больше трудностей, что заставляет теперь добиваться решительных успехов в пределах самого района боев, и самой тщательной подготовки последующих наступательных операций.

Восьмая, последняя часть труда — «План войны» — не закончена. Нескольких глав не хватает, а имеющиеся названы автором лишь набросками к восьмой части. И все же это настоящий шедевр мышления Клаузевица. По-видимому, это признавал и В. И. Ленин, сделавший из восьмой части тридцать значительных выписок, почти равных по объему выпискам из всех семи предшествовавших частей. Шестую главу этой части, «Война есть инструмент политики», Ленин определил как самую важную главу.

В этой части, представляющей общий синтез, мы встречаем широкое, углубленное развитие всех важнейших мыслей капитального труда, беглый исторический обзор войн разных эпох, оценку войн французской революции и развитие того положения, что война есть продолжение политики. «Мы не торопились выдвинуть в самом начале эту точку зрения. Она нам мало помогла бы при рассмотрении отдельных явлений и даже до некоторой степени отвлекла бы наше внимание; но при рассмотрении вопроса о плане войны она совершенно необходима» (стр. 561). «В самые недра стратегии, где сходятся все эти нити, мы вступаем не без некоторой робости… Мы усматриваем

бесчисленное множество обстоятельств, в которых должен разобраться анализирующий разум полководца, огромные и часто неопределенные расстояния, на которые тянутся связывающие их нити отношений, и множество комбинаций. И мы должны помнить обязанность, лежащую на теории — охватить все это систематически, т. е. с совершенной ясностью и исчерпывающей полнотой, и для всякого действия указать достаточные основания. При этом нами вполне естественно овладевает сильнейшее беспокойство — как бы нам не опуститься до школьного педантизма, туда, где, ползая по подвалам тяжеловесных понятий, мы на пути своего анализа ни разу не встретимся с мышлением великих полководцев, одним взглядом охватывавших суть дела» (стр. 528–529).

Изучение войн различных эпох приводит Клаузевица к убеждению в наличии различной степени напряжения в применении насилия. Отсюда — резкое различие между редкими войнами на сокрушение и большинством войн истории, преследовавших ограниченные цели. Со времен французской революции и Наполеона война сильно приблизилась к своей действительной природе, к своему абсолютному совершенству, так как стала делом всего народа (замечание В. И. Ленина — «одна неточность: буржуазии и может быть всей»), «Вызванные к жизни средства ее не имели видимых пределов; последние перекрывались энергией и энтузиазмом правительства и их подданных». «Целью же военных действий стало сокрушение противника. Остановиться и вступить в переговоры стало возможным только тогда, когда противник был повержен и обессилен» (стр. 545).

«Всегда ли так останется, все ли грядущие европейские войны будут вестись при напряжении всех сил государства и, следовательно, в интересах значительных и близких народам, или же постепенно снова наступит отчуждение между правительством и народом?» «Невероятно, чтобы отныне все войны обладали столь же грандиозным характером, но в такой же степени невозможно, чтобы широкие ворота (для стихии войны. — А. С.), раскрытые недавними войнами, когда-либо вновь могли полностью закрыться. Отсюда теории, которая останавливалась бы исключительно на такой абсолютной войне, пришлось бы или исключить из своего охвата все те случаи, где чуждые влияния изменяют сущность войны, или осудить их, как ошибки. Таковою не может быть задача теории, которая должна являться учением о реальной войне, а не о войне в идеале» (стр. 546–547). Отсюда необходимость учитывать разнообразие условий, порождающих войну. Клаузевиц поэтому рассматривает в отдельных главах вопросы наступления и обороны в войнах на сокрушение, уделяя им преимущественное внимание, и в войнах с ограниченными целями.

Основные мысли Клаузевица о плане большой наступательной войны сводятся к тому, что следует не упускать из виду все, преобладающее в соотношениях между воюющими государствами. Из них складывается определенный центр тяжести, сосредоточение сил и движений, от которых зависит целое. На этот центр тяжести противника и должен быть направлен совокупный удар всех сил.

Второстепенными предприятиями допустимо заниматься только тогда, когда они сулят необычайные выгоды. Могут быть разумные основания для разделения наступающих сил — особенности исходного положения, стремление к концентрическому продвижению для достижения большого успеха, стремление расширить театр военных действий, условия снабжения наступающих армий. Но когда «ученый генеральный штаб по привычке составляет план, по которому различные районы театра войны должны быть еще до начала игры заняты разными фигурами, как поля на шахматной доске, и затем начинается игра — движение к цели, вдохновляемое фантастической мудростью комбинаций, сложными линиями и отношениями, когда войска должны разойтись сегодня для того, чтобы с напряжением всех сил и искусства, с величайшей опасностью, вновь соединиться через две недели, — мы испытываем глубокое отвращение к такому уклонению от прямого, простого, бесхитростного пути, уклонению, которое умышленно повергает нас в полное замешательство» (стр. 580). При слабости полководца весь план рождается в недрах фабрики непрактичного генерального штаба и является продуктом мозговой деятельности дюжины полузнаек. Главное наступление не должно считаться с ходом действий в боковых районах (т. е. на второстепенных направлениях): «направленное на сокрушение противника наступление, у которого не хватает смелости лететь стрелой прямо в сердце неприятельской страны, никогда не достигнет цели» (стр. 580). После вынужденной остановки, как общее правило, вторичного порыва вперед не бывает.

Полемический задор не покидает Клаузевица до последних страниц его труда. «Ученый генеральный штаб» представлялся Клаузевицу хранителем всего того шарлатанства и пережитков в истории военного искусства, против которых он вел упорную борьбу. Говоря о неясности ученых соображений относительно командующего положения Швейцарии при войне с Францией, Клаузевиц сейчас же вспыхивает: «если в будущем, в совете властителя или полководца обретется ученый офицер генерального штаба, который с озабоченным челом начнет излагать подобную мудрость, то мы заранее заявляем, что это претенциозный вздор, и от души желаем, чтобы в том же совете оказался добрый рубака, дитя здравого разума, который заткнул бы ему рот» (стр. 596).

Случаю было угодно оборвать работу Клаузевица на таком же полемическом выпаде: «кто в погоне за невозможным (объединенная армия „Германской империи“, включающей Австрию и Пруссию. — А. С.) упускает возможное, тот глупец» (стр. 598).

Невозможно передать на нескольких страницах содержание обширного труда Клаузевица. Труд «О войне» заслуживает того, чтобы с ним ознакомились полностью, он насыщен сотнями мыслей, побуждающих к размышлению. Этот капитальный труд, несмотря на свою незаконченность, является как бы «философской поэмой», из которой нельзя выбросить ни слова, и не поддается переложению.