Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
Шрифт:
— Да нет, как раз именно в суде, — сказала Маргарет. — Я чувствую себя виновной и прошу прощения за свой успех. Я никогда ничего не делала особенного для того, чтобы его достичь, кроме того, что любила. И я сейчас чувствую себя так, как, вероятно, чувствовала себя Фрина [4] перед лицом своих судей, которая не могла сделать ничего, кроме как сорвать с себя все одежды, предстать перед ними обнаженной, постоять в абсолютной тишине и уйти.
Клеманс, ослепительно прекрасная в своем элегантном белом костюме, медленно поднялась со своего места и распустила шнурки, красиво переплетавшиеся на лифе и служившие своеобразной застежкой. Глубокая синева ее глаз напоминала синеву Эгейского моря, которую можно наблюдать только летом, на фоне белоснежных мраморных скал. Мы все, замерев
4
Фрина — возлюбленная знаменитого древнегреческого скульптора Праксителя, гетера, то есть женщина, ведшая свободный образ жизни. По преданию, именно с нее он изваял скульптуру Афродиты Книдской. — Примеч. пер.
— Идем, Огюст.
Клеманс молча удалялась по узкому проходу к выходу. Приглашенные с разинутыми от изумления ртами переводили вытаращенные глаза с нее на меня и обратно. Шарль Гранд шепнул мне на ухо:
— Я вас догоню.
Затем он умоляюще-бессильно простер руки к ведущему, к которому вдруг вернулся дар речи, и тот заговорил, старясь перекричать возникший в зале громкий гул, показавшийся тем более оглушительным после мертвой тишины:
— Тихо, друзья мои, тихо! Давайте утихомирим наши страсти и продолжим. Я на своем веку повидал немало всяких экстравагантных выходок, но, должен признать, ничего подобного ранее мне видеть не приходилось. Ну что же, век живи — век учись, как гласит пословица. Итак, темой нашего сегодняшнего разговора должна была стать проблема успеха и средств его достижения. Быть может, Маргарет Стилтон дала нам наилучший рецепт… Ну же, успокойтесь. Тихо! Тихо!
Ведущий повернулся к одному из гостей, очень худому лысому типу, сидевшему почти в позе роденовского «Мыслителя», уперев локти в костлявые колени и положив подбородок на сцепленные руки, над которыми нависал длинный нос, и произнес:
— Я хотел только подчеркнуть, Марк Дюмур… Да распрямитесь же, расслабьтесь, ничего страшного не произошло! Все это пустая суета! Ну и пусть проваливает отсюда, скатертью дорога! Чего я только в своей жизни не видел… Демонстрации пьяниц, расистов и прочих ни на что не годных, бесполезных людишек! Так вот, вернемся к вашим творениям… Что меня больше всего поразило в вашем последнем труде, так это его название: «Великие державы и эффект неожиданности». Замечательное название! Не считаете ли вы, что, назвав свою книгу именно так, а не иначе, вы сразу же обеспечили ей грандиозный успех?
Тот, к кому был обращен вопрос, расцепил руки и поставил их таким образом, что кончики пальцев одной из них уперлись в кончики пальцев другой с такой силой, что костяшки побелели; он на секунду задумался, а когда заговорил, поразил всех своим голосом, низким и густым, весьма неожиданным для столь тщедушного тела:
— Позвольте мне все же вернуться к нашей сестре по перу, той, что изволила покинуть нас…
— Не знаю, так ли уж это необходимо, — сухо процедил сквозь зубы ведущий, — но поступайте так, как вам угодно, у нас ведь демократия…
— Ну, этому-то я особого значения не придаю… и не особенно этим дорожу, так как считаю, что обращение к демократии — всегда самое последнее средство, последний аргумент в споре…
— Но ведь такова жизнь, не так ли? — усмехнулся ведущий.
Марк Дюмур, казалось, его не услышал или сделал вид, что не услышал.
Увы, в этот вечер наш временщик, наш халиф на час был не в духе, и было от чего. Он забыл о существовании закона определенной последовательности действий и происшествий. А ведь в жизни все происходит точь-в-точь как в карточной игре, когда великий волшебник — время — развлекается, вытаскивая из колоды одного за другим королей, а потом валетов; нас внезапно увлекают за собой черви, а потом столь же внезапно пики пронзают сукно стола, за которым идет игра. И вот мы уже остались с одними
— Если бы я жил настоящей жизнью настоящего мужчины, я бы последовал за этой женщиной. Я приблизился бы к ней, чтобы показать ей мою истинную природу, мой характер, мою сущность, мое естество… чтобы сказать ей: «Возьми все это, потому что это не хуже и не лучше, чем у других; возьми и пользуйся в свое удовольствие, не зная меры».
Он поднялся, а ведущий довольно грубо попросил его сесть на место. Марк Дюмур повиновался и вновь скрючился, словно улитка, стремящаяся спрятаться в свою раковину. Другие приглашенные на передачу присмирели и, казалось, готовы были ходить по струнке, а их взгляды весьма красноречиво свидетельствовали о раздиравших их души сомнениях и страхах насчет того, что они оказались или окажутся не на высоте положения. Камеры поворачивались туда-сюда, чтобы лучше все показать невидимым зрителям, на сей раз, вероятно, очень удивленным тем, что зрелище, вопреки обыкновению, хотя и было безвкусным и пошлым, но не было пресным и скучным. Однако специалистка, которую сейчас «допрашивали» о различных нюансах и поворотах достаточно мирной, можно даже сказать, безмятежной темы, каковой мне представляется тема реставрации произведений искусства, некая Лора Альме дю Пре де Жуи, исполнявшая обязанности почетного секретаря Музея изящных искусств, чье лицо, казалось, было написано кистью Арчимболдо, говорила, вернее, позволила себе говорить таким недовольным тоном, таким скрипучим голосом, словно ей на язык все время попадались какие-то косточки, колючки и скорлупа от орехов:
— Мне очень понравились книги, которые были представлены в ходе сегодняшней передачи. Надеюсь, мое выступление развлечет всех и принесет некоторое успокоение. Восхождение по социальной лестнице и желание оставить на ней свой след выражается также в желании жить во дворце и украшать этот дворец красивыми драпировками, коврами и гобеленами. В книге о гобеленах я попыталась показать все своеобразие процесса создания этих произведений искусства, и для достижения своей цели я развернула обширную панораму от Италии до Фландрии.
— Вы не коснулись Испании?
— Видите ли, в большинстве своем гобелены, хранящиеся в Испании — а там находятся действительно огромные коллекции, — так вот, в большинстве своем так называемые испанские гобелены, как известно, были созданы во Фландрии.
— Простите мне мое невежество.
— Прощаю. Я здесь для того, чтобы сообщить вам эту истину. Однако эти творения рук человеческих, как и сам человек, венец творения, имеют неприятную особенность: они некрасиво стареют. Они утрачивают свои краски, выцветают. Они также становятся жертвами долгих странствий, в которых они сопровождают своих хозяев, жертвами пожаров, войн, насекомых-вредителей, дурных условий хранения в тесных кладовках и сундуках, к тому же они порой гибнут под ножами бессовестных торговцев, кромсающих их на куски.
— Ну не все же торговцы таковы!
— Назовите мне хоть одного, у которого еще сохранились остатки совести… Но вернемся к теме нашего разговора… Итак, в главе, наиболее дорогой моему сердцу, сердцу исследователя, речь идет о восстановлении поврежденной шерстяной ткани. Как, в самом деле, поступать с теми частями гобеленов, что сильно пострадали с течением времени? Как восстановить ткань и вернуть ей те краски, что когда-то очаровали первых владельцев? Где найти искусных мастеров и мастериц, которым можно было бы доверить столь сложное дело и которые не испортили бы то, что дошло в целости до наших дней?
— Везде, — сказал ведущий.
— Совершенно верно. И такие мастера, способные в точности воспроизвести, повторить произведение старых мастеров, не пытаясь превзойти своих предшественников в мастерстве, нашлись. В своей книге я воспроизвела изображения нескольких гобеленов в состоянии до и после реставрации, расположив их друг против друга.
— Да, я отметил это для себя. Например, на страницах 38 и 39 мы видим один и тот же гобелен, но только на одной фотографии в нем зияют дыры, а на другой он уже возрожден к жизни, так что можно понять, что на нем изображен пир Цезаря после победы над Помпеем в битве при Фарсале. Мы видим, как Цезарь пирует среди гор трупов, а рядом насыщаются человеческой плотью львы. О том, что на гобелене запечатлен именно этот сюжет, невозможно было догадаться при взгляде на те лохмотья, что остались от первоосновы.