Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
Шрифт:
— Этот эпизод древнеримской истории, воспетый римским поэтом Луканом в эпосе «Фарсалия», является, несомненно, чистым вымыслом, но если бы мы не старались восстановить наши гобелены, мы лишились бы изображения этих великолепных диких животных… Мы могли бы составить себе хоть какое-то представление о красоте этого шедевра по бледному оттиску, по гравюре, сделанной с него во времена правления Людовика Четырнадцатого. Итак, перед нами образец реставрационной работы. Для того чтобы добиться такого результата, требуются отвага и упорство, ведь восстанавливать нить за нитью разорванную ткань, чтобы из изодранной в клочья тени произведения вновь явить свету дня сам шедевр во всем блеске
Возгласы одобрения и аплодисменты, последовавшие за сообщением Лоры Альме дю Пре де Жуи мы услышали, уже сидя в машине Шарля Гранда, где мы не могли оторвать глаз от крохотного экранчика телевизора, вернее, от того места, где на этом экранчике «высветился» стул, на котором еще недавно сидела Клеманс. Я находился на заднем сиденье и, чтобы лучше видеть, наклонился вперед, просунув голову между головами Шарля и Клеманс.
— Мы с вами отпразднуем это событие наилучшим образом, племяннички, — сказал Шарль Гранд. — Я завтра же прикажу отпечатать еще пятьдесят тысяч экземпляров. Но куда нам податься? В такой час мы, пожалуй, не найдем открытого приличного ресторана, кроме как у какого-нибудь араба. Дайте-ка мне поразмыслить…
Шарль был чуть старше нас (а может быть, он был нашим ровесником), но он любил называть нас «дети мои», и это обычно не предвещало ничего хорошего. Напротив, Словечко «племяннички» сулило в основном какую-нибудь оригинальную и приятную для нас затею с его стороны. Ведь такие штучки-прихоти в общем-то свойственны дядюшкам. Шарль Гранд был как бы членом нашей семьи, нашим родственником.
— Поедем к Мостаганему, — решил он.
И мы отправились на другой конец Парижа, к кладбищу Пер-Лашез. Когда мы вышли из машины, нам вдруг показалось, что звезд на небе в этом месте гораздо больше, чем в других уголках города. Заведение Мостаганема находилось в двух шагах и являло взору с фасада причудливое зрелище смешения стилей: деревянные арки в мавританском стиле были украшены неоновыми лампами, озарявшими все вокруг холодным призрачным светом. Мы вошли, и нас тотчас же окутало облако запахов жареной баранины и пряностей, к которым примешивался еще и запах благовоний, в основном ладана. Откуда-то доносились мелодичные звуки флейты и ритмичные звуки тамбуринов, по стенам плясали рыже-медные сполохи. Свет был не ровным, а каким-то переливающимся мутновато-опаловым, словно наплывал такими же облачками, как и вязкий жар. Какой-то веселый, жизнерадостный, улыбающийся крепкий парень в белой арабской шапочке на макушке раскрыл объятия, увидев входящего Шарля, и его широкая белая рубаха раздулась подобно парусу, которым он словно окутал нашего друга, когда обнял его.
— Какая честь! Какая радость, брат мой! — залопотал хозяин.
Зал был полон. Владелец ресторана повернулся в сторону компании парней, игравших в микадо за ближайшим столиком; он подал им какой-то знак, и они безропотно поднялись и отправились на кухню, где и скрылись за занавеской из частых нитей искусственного жемчуга; хозяин предложил занять их места, сесть на настоящие стулья, разительно отличавшиеся от всех остальных своих собратьев в заведении, а именно от плетеных стульев.
— Такие же я видела в лавке Пенни Честер, — сказала Клеманс, — я их очень хорошо помню: с высокими спинками, витые, с гнутыми ножками и подлокотниками, изукрашенными инкрустациями из слоновой кости; они стояли в глубине магазинчика, и Пенни любила на них сидеть и пить чай; она уверяла, что именно так ей лучше всего. А чай всегда готовила я.
— Клеманс, — сказал я, — забудь, ради бога, Сюзанну Опла, Саманту, забудь о тех услугах, что ты им оказывала, а также о тех, в которых ты им отказывала.
— Я не могла их больше видеть…
— Вы говорите о стульях, — уточнил Шарль.
— Да. Однажды я выставила их на тротуар перед лавкой, чтобы их выкрасить. И что же вы думаете? Пока я доставала банку с белой краской, они исчезли! Испарились!
— Быть может, кто-то выкрасил их такой краской, что они стали невидимыми? Я пошутил, извини меня, Клеманс. В этом нет ничего удивительного. В нашем мире, где царят низменные нравы и чувства, все перемешивается, все меняется местами, в том числе покупка и кража. Случается же мне находить фразу из одной книги в другой. Как говорится, один и тот же стул, но в другом жилище… а порой случается найти и целый абзац, так это уже, пожалуй, не украденный стул, а целое кресло. Есть настоящие специалисты по такому роду краж, и очень даже известные. Кстати, я даже задумал было учредить премию за успех в сем литературном жанре, но почему-то моя идея никого не захватила и не развеселила. Должно быть, я заблуждался или меня смутил какой-то злой дух… Но раз они тебе так не нравятся, попроси Мостаганема их поменять, вот и все.
— Нет, не надо, ведь он нам предложил лучшее, что у него есть, — сказала Клеманс. — Не станем его обижать.
Мостаганем и два его официанта, походившие на индусов, с пышными, умащенными благовонными маслами и потому сладострастно пахнувшими бородами, принесли вино, мясо на вертеле, бульон в пиалах, кускус, горох, виноград и острый соус.
— Но на каком языке вы с ними изъясняетесь? — осведомился у хозяина Шарль Гранд.
— На смеси берберского и английского, причем на том диалекте, что распространен в Батавии. Они обучались ремеслу в Роттердаме, у моего брата, но он не мог выносить их запаха, вернее, запаха иланг-иланга, которым от них так и несет, — их мать, оставшаяся на Молуккских островах, присылает им посылки.
— Вы купили эти стулья в Париже? — спросила Клеманс.
— Да, на Блошином рынке.
Когда Мостаганем повернулся и отошел от нас, Клеманс заявила, что этот человек намного нас опередил и сейчас уже находится в будущем, которое он нам, так сказать, «дает попробовать на вкус и на ощупь», то есть знакомит с колоритом и манерой говорить. Она обратила свой взор к потолку, с которого свисали светильники в форме клеток, заполненных разноцветными лампочками, размером не больше чем птички колибри. Она вздохнула:
— Будут ли писатели будущего писать любовные романы? И как будут печататься книги? Как они будут распространяться? А главный вопрос состоит в том, как будут в будущем размножаться люди? Захотят ли они и смогут ли грезить о прекрасных принцах и невинных пастушках? Будут ли подобные мечты созвучны тогдашнему образу жизни? Будут ли они с ним совместимы? Будут ли тогда еще существовать рычаги управления обществом и людьми и будут ли существовать волевые, сильные духом люди, способные держать бразды правления в своих руках?
— Вот видите, Шарль, — воскликнул я, — совершенно незачем заставлять Клеманс давать интервью, отвечать на вопросы журналистов, ведь она их боится и избегает. Стоило ей оказаться в телевизионной студии, как она тотчас же оттуда сбежала и теперь пребывает в отвратительнейшем настроении.
— Да не волнуйтесь вы так. Будем жить одной минутой, будем наслаждаться тем, что имеем сейчас, вот, к примеру, хоть этим кускусом, он превосходно приготовлен.
Шарль слегка задел мою тарелку ложечкой, которой он накладывал на мясо остро пахнувшую перцем приправу, и добавил: