Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
Шрифт:
— Да, Клеманс, — воскликнул я, — это то, что тебе нужно. Все возможно… и все происходит у нас на глазах… Кстати, мы имеем достойные примеры… Принцессы склоняются над обездоленными детишками и целуют прокаженных.
— Верно, Огюст, но не думай о ком-то конкретно… Итак, мой косолапый уродец — существо особенное, у него необычайно тонкие руки с длинными пальцами, как у архангела; ему восемь лет… а моя принцесса — японка… она находится во Франции с официальным визитом, посещает Лувр, детские ясли и больницу, где только что прооперировали моего малыша Бьенеме. Принцессе показывают моего героя, так как у него самые прекрасные глаза на свете. Ее высочество видит перевязанную ногу, врачи отвечают на вопросы высокородной посетительницы.
«Мы
И вот в больничной палате раздались волшебные звуки, напоминавшие то ли переливы флейты, то ли сложнейшие соловьиные трели, то очень громкие, то очень тихие, то взлетавшие в неведомые выси, то опускавшиеся до басов. Другие дети, лежавшие на стоявших строгими рядами кроватях, блаженно улыбались. Бьенеме замолк, растроганная принцесса взяла его за руку. Вот тут-то ее и поразила необычайная длина его пальцев, легких, почти невесомых и чрезвычайно гибких.
— О, я уже вижу, какое будущее ожидает твоего Бьенеме, — сказал я, — оно похоже на Большой канал, простирающийся сейчас перед нами, ибо оно представляется мне прямой как стрела дорогой к блистательному успеху.
— Да, это будет блистательный успех и блистательный пример, — кивнула Клеманс. — Японская принцесса приглашает прооперированного Бьенеме в Страну восходящего солнца, и там, по ее повелению, его учат играть на скрипке. За два года он овладевает этим искусством так, что никакие секреты мастерства Паганини не составляют для него тайны. Он играет для императора на борту флагманского корабля, когда его величество совершает «паломничество с целью покаяния» в залив Пёрл-Харбор. Все оперные театры мира оспаривают друг у друга честь предложить ему контракт. В шестнадцать лет он со своей прославленной скрипкой и не менее прославленным смычком уже совершил десять турне по странам мира, но вот он оказывается в Париже, и здесь его соблазняет дочка владелицы крупнейшей косметической фирмы. Так мой герой становится зятем миллиардерши, которая, умирая, завещает ему все свое состояние, так как она тоже была влюблена в него. Во время похорон Бьенеме играет над ее могилой прекрасную мелодию собственного сочинения, к счастью, записанную на магнитную ленту техниками, присланными на кладбище его импресарио. Эта трогательная, пронзительно-волнующая мелодия покоряет мир и приносит ему высшую награду музыкантов и композиторов — Золотой диск.
— Ты у нас — королева нравственности, — восхитился я.
— Вероятно, даже в большей степени, чем ты думаешь.
Клеманс подняла руки вверх и потянулась всем телом. Затем мы поднялись по большой аллее к светлому королевскому замку, мы шли, наступая на собственные тени, плывшие впереди нас, шли, пребывая в твердой уверенности в новой победе.
— По поводу нравственности… — задумчиво промолвила Клеманс. — Быть может, я и не права, что вздумала притянуть к этой истории Пёрл-Харбор, ведь я не пишу о многочисленных актах публичного покаяния частных и государственных лиц, приносимых из-за того, что в этом веке было совершено слишком много преступлений, требующих покаяния. Один только список таких деяний занял бы у меня целую главу.
— Ты, кажется, о чем-то сожалеешь? Но о чем?
— Я сожалею о том, что мне приходится утаивать от читателей некоторые слабости моих героев, так сказать, подвергать себя самоцензуре.
— Я что-то не понимаю…
— Ну как же! Эспри Бьенеме был любовником своей тещи! Я тебе ведь уже говорила, не так ли?
— На что-то подобное ты намекала, но я не хотел бы, чтобы ты заходила по этому пути слишком далеко… Ну ладно, допустим, юный артист ее очаровал, это случилось один раз…
— Вовсе нет, не один! Она сопровождала его во время гастролей всякий раз, когда ее дочь была беременна, а такое случалось ежегодно, я уж не говорю о тех периодах, когда та оправлялась после родов… к тому же…
Я крепко обнял Клеманс и решительно остановил ее у бортика фонтана Аполлона.
— Клеманс, это совсем не то, чего от тебя ждут. Когда писателю выпадает счастье иметь своих читателей и почитателей, то нельзя менять манеру письма столь же просто и быстро, как меняешь рубашку, нельзя изменять своим читателям. У тебя герои должны быть безгрешны, безукоризненны. Пойми, ты приговорена к безупречности во всем: в манере поведения твоих героев, в одежде, в осанке, во внешнем виде, в выговоре, а также и в стиле твоих описаний.
— Какое счастье, что у меня есть ты, — сказала она, порывисто и крепко обнимая меня; в эту минуту она заметила, что стайка юных девушек спускалась по ступенькам к водоему, в котором самозабвенно отдавались друг другу наши отражения, и впилась своими губами лакомки-чревоугодницы в мои губы с такой силой, словно желала отречься от своего сурового пера и вновь вернуться к дурным примерам, которые она прежде отвергала.
Мне все это было знакомо, знал я также и о том, какой силы достигнет «Милосердие Августа» в ожидавшем нашего возвращения пансионе, где мы окажемся вдали от накрахмаленной чопорной пышности двора, в пансионе, ожидавшем нас с распростертыми объятиями, с церемонно и чуть жеманно протянутыми к нам дланями, тонувшими в пене кружевных манжет, да, в том самом пансионе, что ждал нас там, под трехсотлетней раскидистой липой, чьи листья осторожно стучали в окна.
Я стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, словно на палубе корабля, с закрытыми глазами, поддерживаемый обхватившими меня руками Клеманс, уже полупроглоченный ею, когда на нас обрушился шквал восторженных воплей:
— Маргарет Стилтон! Маргарет! Мадам Стилтон! Какое счастье! Какая удача! Это вы? Это и в самом деле вы?
Девицы торопливо раскрывали сумочки, вытаскивали авторучки и листочки, карандаши и палочки помады, протягивали зеркальце, перевернутое обратной стороной, фотографии, носовой платочек, а некоторые посматривали на свои белые блузки.
Клеманс принялась раздавать автографы и раздала их столько, сколько смогла, но я упорно тащил ее прочь, несмотря на то что она сопротивлялась, и я едва не выпустил ее руку. Каким-то шестым чувством за рядами туристов, остановившихся на вершине лестницы, застывших и представших в виде какого-то дьявольского фона или задника в дьявольской декорации, я предугадал наличие толпы, которая могла бы причинить нам зло… На краткий миг перед моим взором промелькнули ужасные в своей жестокости сцены суда Линча. Подобное случалось со мной уже не в первый раз. Были ли такие видения как бы обратной стороной невысказанного тайного желания, в котором стыдно признаться даже самому себе? В чем я мог упрекнуть Клеманс? В том, что у нее более богатое воображение, чем у меня? Разумеется, у нее оно было более богатое и живое, чем у меня… В чем еще? В том, что она умела приукрасить глупцов до такой степени, что они начинали казаться красавцами и умниками? В том, что она умела стирать отвратительные пятна, не слышать брань и оскорбления, не видеть низменных и подлых проявлений жизни? В том, что она вселяла надежду на то, что самый жалкий, самый несчастный, самый обездоленный человек все же может подняться к вершинам богатства, почестей и славы! Но разве я сам не был склонен к бегству от действительности?