Кленовый лист
Шрифт:
— Стойте, стойте! Мины...
Машины уже остановились, из напуганного внедорожника выскочили штурмовики, сняли двух контуженных арестантов. Тем временем одиночные выстрелы настойчиво догоняли крестьянина. Он отчаянно кричал свое: «Стойте, мины!». Наконец, после очередного выстрела, крестьянин уронил мешок, а сам потерял равновесие и упал на первом пролете деревянного моста. Беспорядочной стрельбой из автоматов откликнулись на это событие гестаповцы. К пострадавшему на мосту бросились несколько автоматчиков. Крестьянин Шестопалько качался, хватаясь окровавленной рукой за ногу, и не переставал
Они обступили раненого, направляя на него автоматы. На ломаном польском языке спросил один:
— Кто стрелял, в чем дело?
— Ой, спасите Душу, — еще громче завопил, будто и не слышал польского языка переводчика. — Партизаны, большевики!.. Здесь мины. Ой, они же поймали меня задержали, а сами...
Все это Вадим выкрикивал подчеркнуто на русском языке, совсем будто и не понимая польского. Ведь «тот» тыловик говорит по-русски — единственный признак для этой рискованной связи. А что если найдется и другой, кто знает русский язык, тогда что? Провал и смерть... Офицер нервно крикнул в сторону машин только одну фамилию:
— Шютц!
От легковых автомашин по-служебному трусцой четко оторвался не молодой уже эсэсовец с нашивками фельдфебеля, еще и не остановившись, козырнул. Шютц — фамилия ничего не сказала Вадиму.
Офицер только кивнул, показал на раненого крестьянина. И фельдфебель тотчас понял. Превозмогая трудности произношения, обратился к Шестопалько ломанными русскими словами. Обратился и сразу же почти слово в слово бросал ответ крестьянина на немецком языке офицеру, который подошел, держа маузер наготове. Вадим заметил точность перевода. Но является ли это гарантией для такой рискованного связи?
— Сколько их и где они? — спросил офицер.
Вадим чуть не вырвался ответить ему на немецком языке, да вовремя спохватился. Переводчик не задержал перевод вопроса, подойдя ближе к Шестопалько. А тот хватаясь разрезал ножом штанину брюк, зажимал пальцами рану. Сквозь пальцы сочилась кровь.
— Мины здесь, на мосту, — торопился объяснить, бросая острые взгляды на фельдфебеля. — Партизаны с обеих сторон моста все утро возились. Расстрелять меня обещали, но за хлопотами с этим не справились. А я услышал спасительный грохот машин, вырвался. Но гад же догнал.
Офицер крикнул на тех, кто был ближе, чтобы позвали минеров с задней машины, а остальные заняли боевую позицию, окружив всю колонну машин. Раненого крестьянина офицер велел оттянуть с проезда на обочину.
— Убрать? — бросил фельдфебель вопрос.
— На дьявола... Морочиться? Тоже, видимо, партизан, не помирились в дележе. Шнель, шнель!
— Ой братцы, не бросайте с откоса. Тут у столбцов положите. Тех здесь... несчастная горсть. Ой, спасибо, я посижу так, опершись на столбик. Что же они со мной теперь сделают.
Шютц не прислушивался, безразлично посадил раненого крестьянина к столбцу. «Свой или нет?..» — ловил Вадим даже дыхание.
Действительно, ни одного выстрела больше не было слышно из лесу. Партизаны исчезли или затаились. Штурмовики дисциплинированно с автоматами наготове выстроились жидкой цепью с обеих сторон трассы. Даже водители дополняли те боевые ряды.
Минеры, вооруженные искателями, легко нашли слегка замаскированные четыре подрывных прибора и возле каждого из них поставили водителя легкового авто. Офицер осторожно обошел эти места и вновь приблизился с пожилым переводчиком к раненому крестьянину.
— Кто ты? — перевел фельдфебель безразличный вопрос офицера.
— Вообще человек, а они считают, что кулак, что тут непонятного. Вот и документы... Братцы, родные. Может, подвезете хоть до первого села? Они меня здесь разорвут. Родные-е...
Теперь переводчик просмотрел документы крестьянина — старый паспорт, какую-то справку. В голове все еще переваривал для себя этот цинизм кулака. Не будучи сам никаким передовым элементом, не говоря уже коммунистом, Шютц имел свои взгляды на истребительную войну, называл ее звериной. А это диктовало ему, по крайней мере наедине с совестью, некоторые симпатии к коммунистам. Чуть не пострадал на передовой за неосторожное слово об ужасах кровопролития, с трудом вывернулся и перешел со знанием русского языка на переводческую службу. Кулак в его глазах сначала справедливо показался врагом коммунистов. Фельдфебель невольно поверил в те жалкие крики и почувствовал антипатию к этому «типу».
— Паспорт недействителен. Старый, — таки выбилось наверх чувство отвращения к кулаку.
— А как бы вы хотели, родные! Думаете, что они дали бы мне на этот побег новенькую путевку? Спасибо войне, вырвался с Донбасса. Еще бы чуть-чуть, и... спасение — во взятом тоне продолжал «тип».
Офицеру надоели эти слезливые причитания, перестал слушать услужливый перевод фельдфебеля. Повернулся на какую-то реплику минеров и ушел. Эсэсовец все еще просматривал документы. Как бы про себя грубо выругался, и в том Вадим почувствовал попытку сказать что-то существенное. Что не свой, это уже тревогой продиралось в мятущееся сознание. А может, все это маскировка? Надо решаться, лучшего случая не будет.
— Счастливый ты, браток! И их и наш язык знаешь. А здесь...
— Такому гаду язык не нужен. Будешь шипеть и так. Посоветую автоматчикам... — пробормотал, не сдержавшись, фельдфебель.
Это уже было другое дело! Он возмущен поведением кулака, значит...
— Погоди советовать, Сергей. За что погибаю? Все мы... люди.
— Человек, — еще откровеннее произнес эсэсовец, не поняв смысла, но насторожившись от того «Сергей». Понимал, что как на приманку ловят его тем «Сергеем». Бросил в лицо документы и ухватился за маузер на боку. Это не был конспиративный жест. Вадим почувствовал серьезность момента, закачалась под ним почва. И решился: второго случая не будет.
— Ой, люди... Я же тебя ищу! Притворяюсь, жизнью рискую... — почти шепотом старался Вадим. — Бременский Сергей велел. Песня есть такая — слышал? Конечно же, не слышал. Где вам! Так будь же человеком, фельдфебель! Пойми, что не зря поется: «Бременский Сергей велел!»
Эсэсовец резче повернулся на тот шепот. По какой-то инерции еще замахнулся кольтом, но только толкнул тяжелым сапогом в здоровую ногу.
— Что ты мелешь, сумасшедший! — посмотрел в глаза. Жест был излишне злобный, слова тоже не обещали мира. Но глаза!..