Кленовый лист
Шрифт:
— Теперь-то он уже на-аш! — стремительно воскликнул Ваня, работая у троса.
— Цс-с! Малая спит, — предупредил Олег.
Даже ходить начали по шелестящему песку и гальке так осторожно, что девчушка, проснувшись, засмеялась, наблюдая то, как в спортивной игре, передвижение пионеров...
Лужинский внимательно слушал этот увлекательный, полный удивительных ситуаций и героизма рассказ. Иногда казалось ему, что и сам он в одних трусах гоняет по косе вдоль океана, выводит тот катер. Несколько отдельных реплик, в которых попутно упоминалась девчушка, каждый раз вызывали желание переспросить, убедиться, действительно ли это и есть она, многострадальная
— Думаю, что вы, Станислав, можете, если и не вполне понять меня, то во всяком случае представить состояние капитана немецкой военной авиации, принужденного исключительными обстоятельствами к чрезмерной лояльности, даже к истинной услужливости...
— Я целиком восхищен вашим благородством...
— Подождите... Благородства хватило только на девяносто два дня, мой уважаемый гость! Только на девяносто два дня, которые окончательно ликвидировали последствия моего ранения. Я был сильный, а в таком состоянии, как говорят, сытый голодного не разумеет! Где-то тридцать два дня без передышки, не заглядывая в будущее, я руководил мальчишками, которые с детским энтузиазмом и энергией осваивали морской катер немецкого производства. Это были дети враждебного мне государства... За это время мы едва завели трофей только в первый сектор нашего будем говорить «шлюза», планируя-таки завести и в «док»! Чтобы представить себе этот длящийся более месяца труд четырех юношей и летчика-аса немецкого вермахта в качестве главного технического организатора и функционера этого дела, не надо иметь специальных навыков к фантазированию. Пока катер был на морских волнах, его так торчком и тащили двумя тросами посменно вдоль берега, пока не привели в русло нашего ручья с пресной водой. Несколько дней, даже ночей работали, используя приливы океана. Поднятый почти на целый метр уровень воды позволял подвести наш трофей до крутого берега. Русло ручья прорезало здесь глубокое устье, берега которого в самой высокой точке достигали около четырех метров. Устье узкое, это же просто горло хищника, пробитое в скале. Правда — скала потрескавшаяся, но в отдельных местах достаточно устойчивая. И мы ломали, запруживали русло, каторжно работали, чтобы поднять наш корабль, тянули тросами на блоках...
Затем перекрывали плотиной ручей позади в катера, чтобы поднять его поднявшейся водой и протягивали на какие-то метры дальше. А протягивать надо было еще очень далеко в проливе, чтобы достичь тех густых веток деревьев. Планировалось там привязать его тросами к столетним деревьям. Лучшие стапели бременских доков не держали удобнее корабля, как держали бы наш катер эти тросы на деревьях! Собственно, тросы мы-таки прицепили...
— Представляю себе, как боготворили вас пионеры за такую замечательную школу, — отозвался Лужинский, воспользовавшись паузой в рассказе.
— Не могу пожаловаться. Кроме того, что перестали меня охранять как пленника, они уважали, ублажали. Это была, я бы сказал, замечательная, в высшем смысле дисциплинированная четверка юношей!
— Девочка, конечно, совсем была без дела, даже, пожалуй, мешала мальчишкам. Четырех, пяти лет ребенок.
Летчик умолк, задумался. Фраза Лужинского, как взмах неосторожного крыла домашней птицы, задела, встревожила. Затем слегка улыбнулся на какие-то свои мысли:
— Догадываюсь, вас особенно интересует эта девочка. Терпение! О девушке я еще скажу. Мало того, что это...
— Она дочь советского генерала, — спохватился Лужинский.
— Не намерен вас разочаровывать. Но в данном случае играло доминирующую роль в моих настроениях то, что она была внучка коммуниста Бердгавера, а им, как оказалось из бумаг, очень интересовалось берлинское гестапо. Итак, потратив дни и ночи, с невероятным напряжением провели мы катер через первый наш шлюз, спрятали от случайного глаза. Он еще был не на наших стапелях, спустить с катера воду мы еще не могли. Конечно же, скрывать не буду — это целое состояние не только для четырех юношей и той несчастной девочки. Высушив каюты, они наверняка перешли бы все в них жить. Это, скажу вам, робинзоны абсолютно на современном этапе! В каютах, безусловно же, никакие дожди, ветры, пресмыкающиеся, даже москиты, мошки их не донимали бы.
Но я забегаю наперед, прошу прощения. Первое, чем мы особенно заинтересовались — это моторы, вся силовая система катера. Даже беглый осмотр еще и не высушенного катера дал очень оптимистические надежды. Силовая система никаких повреждений не имела, а катер был совсем новый. Топливо пока было под водой, задраено. Торпедированный катер начал интенсивно тонуть носом, вода захлестнула его, потому что пробоина оказалась достаточно большой. Команда в панике, не сориентировавшись, сразу же спустила шлюпки и оставила его тонуть. Оставила и, видимо, была немедленно подобрана, думаю, одним из кораблей противника. О девочке, может, и вспомнил кто-то, но... как вспоминают о покойниках. Это нормально для пиратов, взявшихся за такое дело неприкрытого шантажа. В течение девяноста двух дней моего пребывания на острове я не почувствовал, чтобы о катере кто-то вспомнил на континенте. Может, и искали где-то там, где он затонул. Мы же на острове этого не чувствовали. Но вас интересует девочка?.. — Летчик снова умолк и задумался. Несколько минут пристально вглядывался в Лужинского, прищурив глаза.
— Что вас беспокоит, Горн? — спросил Лужинский, вставая из-за стола. — С первого мгновения нашей встречи я был искренен и откровенен с вами. Судьба тех замечательных пионеров теперь уже общая с судьбой несчастной девочки. Из вашего рассказа я делаю вывод, что та судьба теперь зависит только от вас, уважаемый господин капитан.
— Островок находится в океане, заполненном подводными лодками британской коалиции. Я сам несколько раз наблюдал, правда где-то на горизонте, целые подразделения морской авиации над океаном.
Лужинский даже растерялся: что случилось с Горном? Он сидит задумчивый, словно тревожно копается в мыслях.
— Да, авиации моих врагов. Вы знаете, Станислав, я вновь почувствовал сомнение, стоило ли признаваться перед вами. Вот уже какое-то время я держал эту тайну с собой, при своей совести, колебался. Будем считать нас честными людьми в обращении с тайнами. Как человек, я благодарен тем пионерам России и ничем их не обидел. Девяносто два дня инструктировал, честно наставлял. Каждый из них теперь может заменить первого попавшегося матроса!
Итак, как вы, наверное, и чувствуете, меня начали терзать муки патриотического раскаяния. Как-то проснувшись ночью, терзаемый той патриотической бедой, я вышел на улицу и прошел к катеру, наконец закрепленному на тросах. На острове мы были одни и уже не выставляли часовых на ночь...
Здесь, у катера, меня снова охватили муки патриота. Хотелось портить, вредить, сорвать катер с тросов... Но чувства человека, которого спасли эти пионеры, всегда преследовало меня. Я был благодарен им за жизнь, как благодарны мы своим матерям за рождение...
Я ушел от катера на берег, чтобы как-то заглушить те предательские голоса разрушения. Прилив убывал, но наш плот из шести толстых бревен, привязанный на берегу, еще качался на волнах. Провода, которыми был привязан, натянулись, как струны. И я, отцепив их, сошел на плот. Словно искра сверкнула и зажглась решительность: вон отсюда, с острова! До каких же пор тут быть? Я не опозорю пионеров, не предам человеческую благодарность… Пусть живут, пусть...
Волны отлива, как перо, понесли меня с плотом. На первых же десятках метров от берега океанские волны злобно карали меня, заплескивая за тот безрассудный поступок. А я до сих пор еще не уверен, что совершил преступление.