Клеопатра (др. перевод)
Шрифт:
Был подан сигнал, и корабли подняли паруса. Дул попутный ветер, и вечером второго дня мы достигли Яффы. Там ветер переменился на встречный, и мы поплыли вдоль берегов Сирии, миновали Цезарию, Птолемаиду, Тир, Берит, белые отвесные берега Ливана, увенчанные по гребню вековыми кедрами, Гераклею, потом пересекли залив Исс и вошли в устье Кидна. Пока мы плыли, могучее дыхание моря вливало в меня все больше сил, и под конец путешествия здоровье вернулось ко мне почти полностью. Лишь белый шрам от удара меча на голове напоминал о моей ране. Однажды ночью, недалеко от Кидна, когда мы вдвоем с Бренном сидели на палубе, он взглянул на отметину, оставленную его мечом, и, разразившись проклятиями и упомянув своих языческих богов, воскликнул:
– Как странно, что ты не умер, парень. Я бы после такого уже никогда не поднял бы голову и не мог бы смотреть людям в глаза! Эх, это был
– Нет, не кори себя, Бренн, – ответил я. – Ты же исполнил свой долг.
– Возможно, но не всякий долг честный и мужественный человек должен исполнять… Пусть ему приказывает хоть сама царица Египта! Это ты меня своим ударом оглушил, выбил все соображение, иначе я бы тогда тебя не рубанул мечом. А что с тобой сейчас, парень? Ты не в ладах с нашей царицей? Ты прогневил ее? Почему на этой увеселительной прогулке тебя везут как пленника? Да будет тебе известно, нам было сказано, что, если ты сбежишь, мы ответим за это своими жизнями.
– Я в большой беде, мой друг, – ответил я. – Но не спрашивай меня ни о чем.
– Зная твой возраст, я голову даю на отсечение, что здесь не обошлось без женщины. Может быть, я грубоват и не так уж умен, но я тоже кое-что в жизни понимаю и, кажется, догадался, кто она. Вот что я тебе скажу, Гармахис: я уже устал от этой службы у Клеопатры и от этой страны, где кругом одни пустыни, мне надоела жизнь во дворце и эта роскошь, которые иссушают мозг и опустошают карманы. И все мои ребята, кого я знаю, со мной согласны. Послушай, что я скажу: давай захватим какую-нибудь из этих посудин и поплывем на север. Я покажу тебе прекрасную землю, получше Египта, в той стране есть озера, есть высокие горы и огромные леса благоухающих сосен. И девушка у меня есть тебе под стать – племянница моя. Заживете с ней счастливо. Она вообще девица хоть куда: сильная, высокая, глаза голубые, а волосы длинные и светлые. А руки у нее знаешь какие? Когда она тебя обнимет, у тебя ребра затрещат! Решайся, Гармахис! Забудь прошлое, уедем на милый север, ты будешь мне как сын.
На миг я задумался, а потом печально покачал головой, ибо как мне ни хотелось бежать, я знал, что жизнь моя связана с Египтом и что судьбу не обманешь.
– Нет, Бренн, – ответил я. – Мне бы очень хотелось этого, но я прикован к этой земле цепями, которые не в силах разорвать, и здесь, в Египте, мне суждено жить и умереть.
– Как знаешь, парень, – сказал старый воин. – Но как бы я был рад женить тебя на своей племяннице и считать тебя своим сыном! Помни хотя бы, что, пока я рядом, у тебя есть друг. И вот еще что: берегись своей прелестной царицы, ибо, клянусь Таранисом, может статься, что в один прекрасный день она решит, что ты слишком много знаешь, и тогда… – И он провел ладонью по своему горлу. – А теперь доброй ночи. Выпей вина и ложись спать, ибо завтра начнется это дурацкое представление, а там…
(Здесь большой кусок второго папируса поврежден настолько, что расшифровать его невозможно. Похоже, что там описывалось путешествие Клеопатры по Кидну до Тарса.)
И (продолжается рассказ) для тех, кто находит удовольствие в подобных вещах, это действительно могло показаться восхитительным зрелищем. Ибо корма нашей галеры была обшита листами чеканного золота, паруса выкрашены пурпуром из финикийского города Тир, и посеребренные весла ее касались воды под звуки музыки. А в самом сердце этого корабля, под шитым золотом балдахином в наряде римской богини Венеры (хотя и сама Венера не могла сравниться с ней красотой) возлежала Клеопатра. Облачена она была в прозрачный хитон из тончайшего шелка, перехваченный под грудью золотым поясом с искусно вытисненными на нем любовными сценами. Ее окружали пухлые розовощекие маленькие мальчики, специально подобранные по красоте, которые изображали купидонов. Они были совсем без одежды (если не считать пушистых белых крылышек на спине и маленьких изогнутых луков с колчанами) и овевали царицу опахалами из перьев. На палубах галеры стояли не грубые бородатые матросы, а прекрасные девушки в нарядах Граций и Нереид, то есть почти совсем нагие, прикрытые лишь своими волосами с цветами и украшениями. Они тянули канаты, свитые из тонких, словно паутина, шелковых нитей, и тихо пели под аккомпанемент арф и плеск серебряных весел. За ложем Клеопатры стоял Бренн с обнаженным мечом, в сияющих доспехах и золотом шлеме с крыльями, а рядом с ним – остальные придворные, тоже богато разодетые. Среди них был и я – раб! И все это знали. На высокой корме в кадилах курились самые дорогие благовония, и поднимавшийся из них ароматный дым висел над нашим судном небольшим облаком.
Так, словно в волшебном сне, мы, сопровождаемые множеством остальных кораблей, мягко скользили вдоль лесистых гор Тавра, у подножия которых располагался древний город, называвшийся в древности Таршиш. Когда мы приблизились к нему, на берег высыпали толпы людей с криками: «К нам приплыла Венера! Венера приплыла, чтобы встретиться с Вакхом!» Мы подплыли ближе, и весь город – все его жители, все, кто мог ходить и кого могли принести, – собрался на пристани. К тысячам горожан присоединилась чуть не вся армия Антония, и, пожалуй, лишь сам триумвир остался восседать на своем судейском троне.
Льстивый Деллий тоже пришел, он изо всех сил улыбался и кланялся, приветствуя от имени Антония «богиню красоты» и приглашая ее на пиршество, которое подготовил его господин в честь гостьи. Но Клеопатра гордо отказалась:
– Сегодня Антонию должно идти к нам, а не нам к нему. Передай благородному Антонию, пусть он приходит сегодня вечером к нашему скромному столу… Или мы будем ужинать в одиночестве.
Деллий ушел, отвешивая поклоны чуть не до земли, на корабле все приготовили для пира, и наконец я в первый раз увидел Антония. Он явился в пурпурном плаще, это был статный мужчина, высокий, красивый, в расцвете сил, с яркими голубыми глазами, вьющимися волосами и благородными точеными чертами, как на греческой гемме. Царственная осанка, могучее сложение, открытое лицо, на котором его мысли отражались так явственно, что любой мог их прочитать. Лишь мягкий рот выдавал слабость, словно перечеркивая силу и строгость лба. Он взошел на корабль со свитой военачальников и, увидев ложе Клеопатры, замер от изумления, уставившись на нее широко раскрытыми глазами. Она тоже смотрела на него во все глаза. Я заметил, что у нее к щекам прилила кровь, и почувствовал в сердце острый укол ревности. Хармиона, которая наблюдала за ними из-за своих опущенных ресниц, тоже заметила мои мучения и улыбнулась. Клеопатра не произнесла ни слова, лишь протянула Антонию свою белую руку для поцелуя, и он, так же безмолвно, склонился к руке и поцеловал.
– Приветствую тебя, благородный Антоний! – наконец заговорила она своим дивным мелодичным голосом. – Ты звал меня, и вот я здесь.
– Волны принесли Венеру, – ответил он глубоким густым басом. – Я звал женщину, а из морских пучин ко мне явилась богиня!
– А на берегу ее встретил прекрасный бог! – рассмеялась она. – Но довольно красивых слов, любезностей и лести, ибо на суше даже Венере хочется есть. Твою руку, благородный Антоний.
Загремели фанфары, и сквозь расступившуюся перед ними толпу Клеопатра и Антоний рука об руку в сопровождении своей свиты прошествовали на пир.
(Здесь в папирусе очередной пропуск.)
Глава XV
О пире Клеопатры, о растворении жемчужины, о пророчестве Гармахиса и о любовной клятве Клеопатры
На третий день в зале дворца, отведенного Клеопатре, снова был устроен пир, и великолепием своим он даже превзошел два предыдущих. Вокруг большого стола были расставлены двенадцать украшенных золотыми рельефами лож, ложи Клеопатры и Антония, целиком из золота, были украшены драгоценными камнями. Золотые блюда тоже сверкали самоцветами, стены зала были увешаны пурпурными тканями, расшитыми золотом, а на полу, покрытом сеткой из тонких золотых нитей, толстым слоем по щиколотку лежали свежие лепестки едва распустившихся роз, и когда рабы проходили по залу, ступая по ним, с пола поднимался одуряющий аромат. Мне снова было приказано стоять с Хармионой, Ирас и Мерирой позади ложа Клеопатры, и я, исполняя обязанности раба, должен был объявлять каждый час пролетавшего времени. Отказаться я не мог, и сердце мое горело бешеным огнем. Про себя я поклялся, что последний раз сношу подобное унижение и больше такому позору себя не подвергну. Хоть я и не верил словам Хармионы о том, что Клеопатра собирается стать любовницей Антония, я больше был не в силах терпеть бесчестье, надругательство и столь изощренную пытку. Ибо теперь Клеопатра разговаривала со мной только так, как царице должно разговаривать с рабом, и я думаю, что ее черному сердцу мои терзания доставляли удовольствие.