Клеопатра (др. перевод)
Шрифт:
Когда она вышла, я сорвал себя роскошные одеяния раба, швырнул их на пол и плюнул на них с презрением. Потом я облачился в скромное платье купца, на ноги надел сандалии из невыделанной кожи, повязал пояс с табличками, а за пояс заткнул кинжал. Когда я покончил с переодеванием, Хармиона снова вошла в комнату и придирчиво осмотрела меня.
– Ты все еще слишком похож на царственного Гармахиса, – сказала она. – Кое-что нужно изменить, сейчас попробуем.
Она взяла с туалетного столика ножницы, усадила меня и обрезала мои волосы почти до корней. Потом она нашла краски, которыми женщины обводят и красят глаза, искусно смешала их и втерла смесь мне в лицо, в руки и в белую отметину на голове – шрам в том месте, где меч Бренна впился в кость.
– Ну вот, теперь гораздо лучше, хоть ты и подурнел, тебя не узнать, Гармахис, ты совершенно изменился… Даже я тебя не узнала бы, – добавила она, грустно улыбнувшись. – Подожди, еще кое-что, – она подошла к одному из сундуков, где лежала одежда, и достала из него тяжелый мешочек с золотом. – Возьми. Тебе понадобятся деньги.
– Нет, я не могу взять твое
– Возьми. Эти деньги дал мне Сепа для нашего общего дела, поэтому будет только справедливо, если их потратишь ты. К тому же, если мне понадобятся деньги, Антоний, который отныне мой хозяин, наверняка даст мне столько, сколько я попрошу. Он многим мне обязан и хорошо это знает. Прошу тебя, не трать драгоценное время на пустые препирательства, Гармахис… Нет, все равно ты еще не похож на купца. – Без лишних слов она пересыпала деньги в кожаную сумку и повесила ее мне на плечи. Потом она завязала тюк с запасным платьем и с женской заботливостью положила в него алебастровую баночку с краской, чтобы я мог при необходимости красить ею лицо и руки. Мои расшитые одежды, которые я в такой ярости швырнул на пол, она подняла и спрятала в потайной комнате, куда водила меня. И вот, наконец, приготовления были закончены.
– Мне пора идти? – спросил я.
– Нет, еще немного придется подождать. Будь терпелив, Гармахис, тебе осталось потерпеть меня всего лишь час. А потом, быть может, мы простимся навсегда.
Я с досадой махнул рукой, давая ей понять, что сейчас не время вспоминать обиды, неужели ей это не ясно?
– Прости мой несдержанный язык, – сказала она, – но из горького источника течет горькая вода. Сядь, Гармахис, мне нужно сказать тебе что-то еще более горькое, прежде чем ты уйдешь.
– Говори, – ответил я. – Что бы ты ни сказала, хуже мне не будет, сейчас меня ничто не смутит.
Она стояла предо мною со скрещенными руками, и лучи светильника падали прямо на ее прелестное лицо. Я равнодушно отметил про себя, что она очень бледна и что вокруг ее бездонных черных глаз пролегли большие темные круги. Дважды она поднимала голову, чтобы начать говорить, и дважды ее голос отказывал. Когда же наконец она заговорила, я услышал хриплый шепот.
– Я не могу отпустить тебя, – промолвила она. – Не могу отпустить, не открыв правды. Гармахис, это я предала тебя!
Я с проклятием вскочил на ноги, но она поймала мою руку.
– Прошу тебя, сядь, – взмолилась она. – Сядь и выслушай, а когда выслушаешь и все узнаешь, делай со мной что хочешь. Слушай же. Я полюбила тебя с той несчастливой минуты, когда дома у дяди Сепа увидела тебя во второй раз в моей жизни. Ты даже не догадываешься, как сильна моя любовь. Подумай о том, как ты любишь Клеопатру, и удвой эту любовь, потом удвой ее снова, и тогда, быть может, ты поймешь великую силу моей любви. Я любила тебя, и с каждым днем все сильнее, пока вся моя жизнь не сосредоточилась на тебе. Но ты был холоден… Ты был даже хуже чем холоден! Ты видел во мне не живую женщину, а орудие, средство, которое может помочь тебе достичь цели – короны и трона. А потом я увидела – да, задолго до того, как ты сам это понял, – что волны твоего сердца неумолимо стремятся к тому гибельному берегу, к тем скалам, о которые сегодня разбилась твоя жизнь. А потом настала ночь, та ужасная ночь, когда я, спрятавшись в твоей комнате в башне, увидела, как ты выбросил мой платок и с любезными речами принял и сохранил дар моей царственной соперницы. И тогда мне – о, ты знаешь это! – мне стало так больно, что я открыла тебе тайну, о которой ты и не догадывался, но ты, Гармахис, в своей глупости лишь посмеялся надо мной! Я ушла, терзаемая всеми муками, какие только могут жечь сердце женщины, испытывая стыд, сгорая от позора, ибо уже не сомневалась, что ты любишь Клеопатру! Разум мой настолько помутился, что той же ночью я решила предать тебя. Но я все же удержалась и все думала: «Не сейчас, не сейчас! Еще все можно поправить. Завтра он одумается!» И наступило завтра, день, когда все было готово для великого, могущественного заговора, который должен был сделать тебя фараоном, и участники только ждут сигнала. И тогда я снова пришла к тебе – ты должен это помнить! – и опять ты отмахнулся от меня, как от чего-то совсем не важного, как от чего-то такого, что не достойно даже капли внимания. И я, зная (хотя сам ты этого не осознавал), что причиной тому была твоя любовь к Клеопатре, которую теперь тебе придется убить, я словно обезумела. Словно злой дух вселился в меня и полностью подчинил себе. Я перестала быть собой, потеряла над собой власть. Из-за того что ты насмеялся надо мной, я пошла к Клеопатре и рассказала ей о тебе, об остальных заговорщиках и о нашей священной тайне, чем обрекла себя на вечный позор и горе. Я сказала ей, что узнала обо всем из письма, которое ты якобы обронил.
Я застонал. Хармиона посмотрела на меня печально и продолжила:
– Когда Клеопатра поняла, насколько велик был заговор и насколько глубоки его корни, разветвленные по всей стране, ее охватило сильное волнение. Сначала она хотела бежать в Саис или тайно уплыть на Кипр, но я убедила ее, что все пути уже перекрыты и по дороге ее поймают заговорщики. Тогда она сказала, что подошлет к тебе убийц, и я не отговаривала ее, полагая, что она так и сделает, ибо в ту минуту я радовалась тому, что тебя убьют… Хоть и знала, что после этого выплачу свое сердце на твоей могиле, Гармахис. Помнишь, что я только что сказала? Месть – это стрела, которая часто разит того, кто ее пускает. Так и случилось со мной, ибо после того как я ушла, и до того, как ты явился к ней, она придумала другой, более коварный план. Боясь, что твоя смерть сделает пламя восстания еще яростнее, она решила, что если привязать тебя к себе,
Она замолчала и низко опустила голову, но я ничего не ответил, поэтому она продолжила:
– Я расскажу обо всех своих преступлениях, Гармахис, а потом суди меня. Вот что случилось дальше. Со временем Клеопатра почти полюбила тебя и даже действительно думала сделать тебя своим законным мужем и разделить с тобой трон. Ради этого она пощадила жизни тех заговорщиков, о которых узнала. Она рассчитывала, что если сочетается с тобой браком, то так сможет добиться любви народа Египта и привлечет на свою сторону знатных египтян, которые ненавидят ее и всех Птолемеев. И тогда она еще раз заманила тебя в свою ловушку, и ты безрассудно открыл ей тайну сокрытых сокровищ Египта, которые она теперь тратит на ветер, стремясь покорить сластолюбивого Антония. Правда, если быть честной, надо признать: тогда она действительно собиралась сдержать слово, стать твоей супругой и посадить тебя на трон рядом с собой. Но в то утро, когда к ней за ответом пришел Деллий, Клеопатра призвала меня к себе, все рассказала – ибо очень высоко ценит мой ум – и спросила у меня совета, как поступить: бросить вызов Риму, объявив ему войну, и сочетаться с тобой браком или же оставить эту мысль о войне и отправиться к Антонию. И я – узнай всю глубину моего падения! – я, снедаемая отчаянной ревностью, чтобы не видеть ее твоей женой и тебя ее возлюбленным повелителем, сказала, что ей нужно непременно плыть к Антонию. От Деллия мне было известно, что, если они встретятся, этот мягкотелый Антоний падет к ее ногам, как созревший фрукт, что и случилось. Ты сам видел, чем все закончилось. Я показала тебе финал моего представления. Антоний влюбился в Клеопатру, а Клеопатра влюбилась в Антония, а ты лишен всего, жизнь твоя висит на волоске, и мне воздалось по заслугам, ибо сегодня из всех женщин в мире я самая несчастная. Когда я увидела сейчас, как разбилось твое сердце, мое сердце тоже не выдержало и разбилось вместе с твоим. Я почувствовала, что больше не смогу нести тяжкий груз своих преступлений, и поняла, что должна во всем признаться и понести наказание.
Ну вот, Гармахис, больше мне нечего добавить. Мне осталось лишь поблагодарить за то, что ты проявил милосердие и выслушал меня, и я благодарю тебя. В своей безудержной любви я желала твоей смерти! За причиненное тебе зло я буду расплачиваться всю жизнь и всю вечность после смерти! Я погубила тебя, я погубила Кемет и себя обрекла на погибель. И пусть за это я умру! Убей меня, Гармахис… Я с радостью приму смерть от твоего кинжала и поцелую клинок. Убей меня и уходи, спасайся, ибо, если ты не убьешь меня, я сама убью себя! – И она бросилась на колени, подставляя грудь, чтобы мне удобнее было вонзить кинжал в ее сердце. И я, охваченный безумной яростью, хотел убить ее, ибо в тот миг подумал о том, что эта женщина, которая была причиной моего позора и бесславия, еще смела осыпать меня презрительными насмешками, когда я был низвергнут. Но убить прекрасную женщину тяжело, и я, подняв руку для удара, вдруг вспомнил, что она уже дважды спасла мне жизнь.
– Встань, женщина! Бесстыдная женщина! – сказал я. – Я не убью тебя! Кто я, чтобы судить тебя, если и сам, как и ты, совершил преступление, для которого земными судами еще не придумано кары достаточно суровой?
– Убей меня, Гармахис! – простонала она. – Убей, или я сама себя убью. Эта ноша слишком тяжела для меня! Мне ее не вынести! Не говори так спокойно и жестоко! Прокляни меня и убей!
– Что ты мне только что говорила, Хармиона, о том, что я пожну то, что посеял? Тебе нельзя убивать себя, и мне, равному тебе в содеянном зле, боги тоже запрещают убивать тебя за свои преступления, пусть даже это ты толкнула меня на них. Что ты, Хармиона, посеяла, то ты и пожнешь. Живи, подлая женщина, чья черная ревность накликала все эти беды на меня и на Египет! Живи! И пожинай горькие, кровавые плоды своего преступления! Пусть ночь за ночью в снах тебе являются разгневанные боги, чья месть ждет и тебя, и меня в их мрачном Аменти! Пусть день за днем тебя преследуют воспоминания о том человеке, которого твоя свирепая любовь обрекла на вечный позор и погибель, и мысли о Кемете, который стал добычей ненасытной Клеопатры и рабом сластолюбивого римлянина Антония.
– О, не говори так жестоко, Гармахис! Твои слова ранят больнее любого кинжала! И они так же убивают меня, только медленнее и мучительнее. Послушай, Гармахис, – она вцепилась в мое платье руками, – когда ты был велик и в твоих руках была огромная власть, ты отверг меня. Не отвергай же меня теперь, когда Клеопатра отвернулась от тебя, теперь, когда ты беден, несчастен и опозорен, когда тебе негде преклонить голову. Ведь я по-прежнему красива и все так же люблю тебя. Позволь мне бежать с тобой, позволь искупить свою вину вечной беззаветной любовью. А если я прошу слишком многого, пусть я буду тебе сестрой и служанкой, твоей рабыней, позволь мне просто видеть твое лицо, делить с тобой тревоги и тяготы, служить тебе! О Гармахис, молю тебя, возьми меня с собой, я ничего не испугаюсь, я все преодолею, и только смерть одна заставит меня покинуть тебя. Ибо я верю, что любовь, из-за которой я пала так низко и увлекла тебя за собой, может возвысить меня до былых высот и тебя вместе со мной!