Клеопатра, или Неподражаемая
Шрифт:
Семья Лагидов была настолько поглощена внутренними интригами, что и родственники Пузыря тоже не замечали ничего подозрительного; их даже не оскорбляло, что, разбирая их дрязги, римские военачальники держались с тем же внешним безразличием (за которым скрывалось неодобрение), с каким pater familias [16] обычно успокаивает разбушевавшихся женщин, — а ведь у потомков Волчицы подобное поведение есть форма выражения крайнего презрения. В ослеплении, до которого их довел тот театр, где все они были актерами, Лагиды понимали лишь одно (и это вполне их устраивало): они могут продолжать потрошить друг друга. Они считали римлян солдафонами, бездушными и неискусными завоевателями, которые не сумеют продвинуться слишком
16
Отец семейства (лат.).
Итак, никто из семьи Лагидов не понимал, что кажущаяся беззаботность римлян была лишь стратегией: занятые перевариванием — а этот процесс не обошелся без мелких неприятностей — недавно поглощенных ими Карфагена и Греции, римляне не торопились ввязываться в новую авантюру; на берегах Тибра нашлось немало ворчунов, которые брюзжали, что Рим уже перестал быть прежним Римом. Несмотря на то, что все трое обладали несравненным инстинктом хищного зверя, ни Пузырь, ни две его жены, Клеопатра-Сестра и Клеопатра-Супруга, не смогли разгадать тактику Волчицы: тактику, которая состояла в том, чтобы хорошо изучить жертву, прежде чем на нее нападать, и чтобы проявлять тем большую осмотрительность, чем сильнее искушение, — особенно если объект охоты, как в случае с Египтом, представляет собой гибридное существо. Римляне просто-напросто проявляли осторожность; они выжидали своего часа, и им некуда было торопиться.
Один из них, Сципион Эмилиан, даже заставил себя нанести визит Птолемею Пузырю, несмотря на отвращение, которое внушал ему этот тиран, чьих дальних родственников он победил в Македонии. Это была просто ознакомительная поездка; однако Пузырь в своем чрезмерном тщеславии усмотрел в ней знак особого уважения к своей персоне и прямо-таки раздулся от важности.
Сципион прощупывал почву такими методами, какие использовал бы на его месте любой крестьянин из Лация; он пожелал все осмотреть — дворцы, гробницы, житницы, склады, бухты Александрии, сельскую округу. Он зорко все подмечал, составил сжатый перечень ресурсов страны и уехал, не взяв с собой ничего и даже — на тот момент — не приняв никакого решения.
Римлянин позволил себе лишь одно удовольствие: зная, что Пузырь, страдая от ожирения, никогда не передвигается иначе, как на носилках, он подстроил все так, что царю пришлось проводить своего гостя до корабля пешком, по городским улицам. Сципион шел очень быстро. Пузырь, окруженный своими телохранителями и киллерами, семенил следом, обливаясь потом и тяжело дыша под прозрачным муслиновым одеянием, не скрывавшим от глаз жителей Александрии горы его подрагивающей плоти. «Это было самое сказочное зрелище из тех, что когда-либо предлагались его народу! — говорил потом Сципион. — Я дал им возможность увидеть, как ходит их царь!» Римляне никогда не развлекались подолгу: стремительный и прагматичный, как всегда, Сципион засел за свои таблички и принялся сочинять отчет. Свои впечатления он обобщил в двух предельно лаконичных строчках: «Здесь могла бы возникнуть весьма великая держава, если бы эта страна однажды обрела правителей, достойных ее». С тех пор прошло семьдесят лет; политика Рима не изменилась.
Так начинались все рассказы о судьбах семьи; из них маленькая девочка, дитя инцеста, узнала о пропастях, к которым ведет осуществляемая вслепую абсолютная власть: о безднах глупости, подлости и вероломства, не исчезающих и после кончины того, по чьей вине они возникли. Примером тому опять-таки может служить Пузырь, который в своей беспредельной низости не удовлетворился тем, что попросил римских солдафонов вмешаться в конфликт между ним и его родственниками. Ему захотелось продолжить эту игру и за порогом смерти. Тогда-то и затянулась петля фатальных неизбежностей, которая — еще сильнее, чем цепь кровосмесительных браков, — сжала горло его потомков.
Пузырь не желал покидать сей мир, не оставив гарантий того, что и после его ухода будет продолжаться дело ненависти, которое для него давно стало образом жизни. Его родственники и на этот раз ничего не подозревали.
Эта предосторожность оказалась излишней: очень скоро ему удалось сжить со света своего соперника и заполучить все, что стояло на кону: Египет, жену брата, его дочь и семейное состояние. Однако он никогда не забывал о мрачных и трудных временах своей юности и, когда почувствовал приближение смерти, захотел доставить себе последнюю радость, повторив старый маневр.
Он недаром полвека занимался интригами и теперь придумал необычайно пикантный ход: предоставил своей племяннице-супруге самой решать, кто из ее детей станет наследником престола. Между ее сыновьями наверняка начнется беспощадная война. В ней, несомненно, одержит верх старший; тогда наследник, назначенный Клеопатрой-Супругой, обратится к Риму с просьбой поддержать его права, как сделал он сам, когда повздорил со своими родственниками. И если младший победит, то примет те же меры предосторожности, какие некогда принял Пузырь: составит завещание-шантаж в духе отцовского, чтобы его брат-враг не завладел Египтом; и если даже старший потом отберет у него трон — отберет насильственным путем, — римляне смогут в любой момент вырвать из его (старшего брата) рук захваченное им сокровище. Он всегда будет только тенью подлинного царя.
Механизм наследования в Египте функционировал с точностью тех кукол-автоматов, которых иногда выпускали на улицы Александрии в дни больших царских праздников. Труп Пузыря еще не успел остыть, когда Клеопатра-Супруга, как он и предвидел, объявила фараоном своего младшего сына, которого при рождении необдуманно нарекли Птолемеем Александром — необдуманно, потому что в этом апатичном одутловатом молодом человеке не было абсолютно ничего общего с завоевателем-атлетом; гораздо больше он напоминал уродливого мастодонта, от которого произошел на свет. Его старший брат, которого тоже звали Птолемеем, но которого горожане Александрии успели переименовать в Стручечника, немедленно (что тоже входило в планы его отца) начал кричать о своих правах, как возбужденный орлан. Впрочем, Стручечник походил на бобовое растение только внешне: ему удалось изгнать своего соперника. Жители Александрии быстро придумали для него новое прозвище, в котором выразили все, что думали о нем и о его матери: «Сын потаскухи», просто и понятно.
Птолемей Александр, которого тоже стали называть «Сыном потаскухи», обанкротился гораздо быстрее, чем мог надеяться его отец, Пузырь. Находясь в изгнании на Кипре и мало полагаясь на тайные маневры Клеопатры-Супруги, которая обратила против Стручечника все свое умение плести интриги, он пожелал снарядить флот и бросить его против армады брата. К несчастью, у него не было ни единой драхмы. Тогда он вспомнил, что в Риме появилось несколько очень богатых людей. Он попросил у них денег взаймы и без малейших трудностей получил желаемое. Не понимая, что они дают ему свои сестерции лишь для того, чтобы потом ободрать дурака как липку; и что дураком этим окажется в конечном счете Египет.
Между тем Клеопатра-Супруга, ничего не зная о происшедшем, продолжала строить тайные козни против своего старшего сына, Стручечника. Он пользовался популярностью, и, чтобы погубить его, требовались большое коварство и упорство. Однако она, как все Лагиды, была экспертом по части эффектных мизансцен, и ей удалось убедить жителей Александрии в том, что Стручечник намеревается ее убить. Его немедленно свергли с трона; младший, Сын потаскухи, тут же на всех парусах примчался с Кипра и занял освободившееся место. Все это походило на гротескную фигуру танца, ибо Стручечник, в свою очередь, отправился на упомянутый остров. Но едва запыхавшийся новый суверен взял бразды правления в свои руки, как объявились его кредиторы и стали столь настойчиво требовать денег, что теперь дрязги начались между матерью и ее любимчиком. Нужно торопиться, шептались в Риме: в Египте вот-вот дело дойдет до убийства, и на сей раз отнюдь не театрального.