Клеопатра, или Неподражаемая
Шрифт:
Этому-то великолепному негодяю Цезарь, уезжая в Галлию, и поручил угождать плебеям, на которых опирался в своей карьере и при поддержке которых надеялся когда-нибудь стать единовластным правителем Рима и всего мира.
Плебеи опять голодали. Клодий, никогда не скупившийся на слова, и на этот раз пообещал им бесплатную раздачу зерна. Денег на закупку зерна у него, очевидно, не было. Но он знал, где их можно раздобыть: поскольку Египет уже обобрали, то, значит, только на Кипре, у брата Флейтиста. Он без труда получает от сената согласие на аннексию острова. Операция обещает быть выгодной: сумма, которую можно будет получить сразу же, просто конфисковав казну кипрского царя, оценивается в семь тысяч талантов — это на тысячу талантов больше,
Брат Флейтиста, который раньше вообще не давал никаких поводов для разговоров, теперь разражается возмущенными криками. Рим опять начинает размахивать завещанием Сына потаскухи, утверждая, будто этот покойный царь завещал Кипр римскому народу. Правитель Кипра продолжает упорствовать. Клодий посылает туда своего врага, сурового Катона, с очень некрасивым поручением: нужно любой ценой добиться, чтобы кипрский царь уступил.
Однако брат Флейтиста не поддается на уговоры. Тогда Катон, ничтоже сумняшеся, обвиняет его в содействии пиратам, а потом приписывает ему все мыслимые грехи и участие в оргиях, еще более гнусных, нежели те, что устраивали в свое время Пузырь, Шкваржа и Сын потаскухи. Все напрасно. Царь Кипра терпеливо сносит оскорбления, но продолжает протестовать.
Тогда Катон хладнокровно говорит ему, что аннексия неизбежна, и лицемерно добавляет, что Рим, в своем великом милосердии, согласен оставить свергнутому правителю должность верховного жреца святилища Афродиты в Пафосе. Брат Флейтиста молча выслушивает его, удаляется к себе и принимает яд.
Известие о его трагической смерти приходит в Александрию в тот самый момент, когда нужно начать выплачивать долг Рабирию. Флейтист объявляет о введении новых налогов. Город отвечает ему мгновенной вспышкой возмущения: мало того, что Флейтист продал их всех римлянам, ему даже не хватило духу поддержать собственного брата, помочь ему, спасти его честь!
Уже не просто шум городской жизни доносится до дворца, стоящего у моря, а грохот оружия. Повсюду мелькают мечи и кинжалы, придворные растеряны, в трюмы одной галеры спешно грузят золото, и она на всех парусах отходит от берега. Бежать — иного выхода нет.
В море ли, обдумывая, куда направить корабль, Флейтист, наконец, осознал, в какую волчью яму он падает? Вид ли пустынного горизонта подсказал ему мысль, что Римская республика — всего лишь пустая скорлупа, а Цезарь, Помпей и Красе будут бороться между собой за раздел мира до того момента, пока один из них не завладеет всей полнотой власти? И что, по представлению римлян, Вселенная уже стала их частной собственностью?
Катастрофа, когда она является абсолютной, подавляет аналитические способности своей жертвы; и все же в такие трагические часы близкие пострадавшего — даже подростки, даже дети — иногда оказываются способными на поразительные интуитивные прозрения. Во всяком случае, именно в такие моменты — когда люди вокруг отводят взгляды, стараются скрыть свои слезы, — могут сформироваться фундаментальные представления, достаточно сильные, чтобы служить ориентиром для всей последующей жизни.
Мы ничего не знаем о тех чувствах и мыслях, которые посещали Клеопатру в первые часы недостойного бегства ее отца. Тогда вряд ли кто-то обращал внимание на душевное состояние тринадцатилетней царевны, пусть даже и подающей надежды; ни в одном тексте не осталось свидетельств и о том, что впоследствии она хоть что-то говорила на эту тему. И тем не менее можно не сомневаться, что в тот день жгучего стыда она поняла одну элементарную истину: чтобы заставить римлянина отступить, требуется нечто большее, чем дохлая кошка.
ВРЕМЯ ЗАТМЕНИЯ
(58–55 гг. до н. э.)
Мы не знаем, что происходило в это время с Клеопатрой: оставалась ли она в самом сердце того хаоса, который воцарился в Египте, или последовала за отцом и была свидетельницей всего, что
А между тем события вокруг нее развивались все более стремительно и, очевидно, не могли не оказывать решающего влияния на ее поведение. Она, конечно, не переставала размышлять о них, извлекать из них уроки. Что именно творилось у нее в голове, с точностью установить невозможно; нам остается лишь строить догадки.
Мы, например, не знаем, участвовала ли она в драматических дискуссиях, которые, еще в Александрии, привели к тому, что отец ее послушался своего советника Теофания из Митилены и принял нелепое решение отправиться на Кипр, чтобы искать поддержки у Катона — того самого римлянина, который недавно с таким хладнокровием осуществил операцию по отстранению от власти его брата. Мы также не знаем, была ли она рядом с Флейтистом, когда Катон принял своего гостя, сидя на стульчаке, и, мучаясь поносом, одновременно слушал его сообщение о говеных египетских делах. По правде говоря, это и не так важно: сцена была настолько омерзительной, что рассказы о ней ходили по всему Средиземноморью. Присутствовала ли при этом Клеопатра, узнала ли о случившемся от своего отца или от кого-то еще, результат мог быть только один: чувство глубокого стыда.
Подобного рода оскорбление не забывается до конца жизни и навсегда оставляет в душе безграничную печаль: ибо как примирить мечты о величии, которые Флейтист пытался ей передать, и образ отца, до такой степени униженного? Какие-нибудь полчаса разглагольствований перед седалищем, на котором без малейшего стыда испражнялся Катон, и вот уже ее идеал рассыпался в прах: ведь Флейтист опустился до того, что клянчил у человека, который был чуть ли не убийцей его брата, чтобы тот обеспечил ему помощь Помпея. Только этот покоритель Востока, говорил он, мог бы помочь ему выпутаться из трудной ситуации; только легионы Помпея, только его мастерское владение военным искусством могли бы вернуть египетскому царю потерянное царство. Но как этого добиться? Он, Катон, должен лучше, чем кто бы то ни было, знать ответ, ведь он — римлянин, притом один из самых достойных, может быть, самый достойный…
Флейтист не жалел льстивых слов. Однако Катон молчал. Тогда царь, испытывая смешанные чувства самоуничижения, горечи и злобного воодушевления, заявил, что ему не остается ничего иного, как отправиться в Рим и изложить свою просьбу непосредственно Помпею.
Катон мог бы рассмеяться ему в лицо. Он воздержался от этого, но сделал еще хуже: не покидая отхожего места и продолжая усердно тужиться, ответил Птолемею, что, если тот так держится за свою диадему и за независимость Египта,' у него есть лишь один выход — вернуться в Александрию, выплатить из собственных средств долги римским кредиторам, а потом помириться со своим народом и оставаться в Египте.
В его словах было презрение, но также и мудрость; этому римлянину хватило мужества, чтобы, пусть и предав интересы своей страны, высказать то, что он действительно думал. Правда, Катон, наверное, догадывался, что Флейтист поступит по собственному разумению и что он готов на все, лишь бы спасти свои царские погремушки. Теперь, попав в нехорошую переделку, Флейтист будет вновь и вновь обращаться к римлянам, Помпею, Цезарю, Крассу — к кому угодно, лишь бы найти сильную поддержку и вернуть себе трон. Конечно, это инфантилизм; но вместе с тем, что для него очень характерно, смесь отвлеченных умствований и хитрых расчетов; и ведь Флейтист верно сообразил, что римляне не смогут ему отказать — теперь, когда он по горло увяз в долгах, которые их банкиры жаждут с него получить. Итак, увидев, что от Катона он все равно ничего не добьется, Флейтист резко оборвал скатологический сеанс и, показав хозяину спину, взял курс на Италию.
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
