Клеопатра, или Неподражаемая
Шрифт:
Действительно, Флейтист неожиданно предложил Габинию две тысячи талантов, если тот вернет ему трон, — сумму, почти вдвое превышавшую ту, которую заплатил четыре года назад, чтобы добиться легитимизации своей власти. И на этот раз реальных денег у него не было; но он не сомневался, что грабежи, непременный атрибут любой военной экспедиции, позволят Габинию обогатиться сверх всяких ожиданий, и, следовательно, ему — Флейтисту — ничего платить не придется.
Римлянин все еще колебался. Несколькими месяцами ранее, попытавшись атаковать парфян, он потерпел мучительную для него неудачу — противник остановил его у Евфрата — и с тех пор испытывал суеверный страх перед любыми военными авантюрами в незнакомой местности. Экспедиция же, которую ему предложил Помпей, была еще более опасной: поскольку флот Береники непрерывно курсировал вдоль побережья Дельты, вторгнуться в страну можно было
Между тем был один человек, который ощущал себя способным повторить подвиг Александра. Флейтист, непревзойденный эксперт по части сбора информации, прекрасно это знал; и, находясь в своем убежище, откуда следил за развитием событий, не переставал улещивать и уговаривать этого выдающегося военного специалиста. Последний происходил из знатной семьи, претендовал на то, что является потомком Геркулеса; с упомянутым легендарным героем его действительно роднило атлетическое телосложение; но он, сверх того, умел говорить с толпой и владел греческим красноречием, ибо какое-то время жил в этой стране и был там счастлив. В юности он прославился тем, что делал огромные долги, а также не менее скандальной связью с молодым бездельником по имени Курион [36] и кое-какими приключениями с посредственными актрисами и вольноотпущенниками. Он мог любить только то, что не укладывалось ни в какие рамки; вообще же любил вино, лошадей, праздничное веселье, секс — и, больше всего остального, войну. Именно военные способности этого человека, Марка Антония, заставляли сенаторов закрывать глаза на его сомнительные похождения; однако все они знали, что рано или поздно с ним рассчитаются. Но пока что Марк Антоний, посредством уговоров и собственного энтузиазма, преодолел последние сомнения Габиния; и его вера в успех святотатственной экспедиции была столь велика, что именно ему доверили командование.
36
Имеется в виду Гай Скрибоний Курион, будущий народный трибун 50 г. до н. э. Плутарх описывает его отношения о Антонием так: «Антоний в юности был необычайно красив, и потому с ним не замедлил сблизиться Курион, чья дружба оказалась для молодого человека настоящею язвой, чумой. Курион и сам не знал удержу в наслаждениях, и Антония, чтобы крепче прибрать его к рукам, приучил к попойкам, распутству и чудовищному мотовству, так что вскорости на нем повис огромный не по летам долг — двести пятьдесят талантов». Плутарх. Антоний (пер. С. П. Маркиша), 2.
Его и в самом деле ничто не пугало — ни заразные болота, ни ущелья, охраняемые вражескими лучниками, ни жара, ни жажда. Антоний давно в совершенстве овладел тактикой окружения противника, и очень скоро он уничтожил те отряды, которые выслала Береника, чтобы его остановить. Узкие проходы наконец были пройдены; когда Антоний появился перед Пелусием, гарнизон форта, состоявший из египтян и евреев, почти тотчас же сдался — можно подумать, что сам начальник гарнизона посоветовал им подумать о собственном спасении. Антоний, с одной лишь кавалерией, двинулся в Дельту и подступил к воротам Александрии.
Береника спешно поручила мужу заняться обороной города. Царь-слуга безропотно повиновался. Антоний, так сказать, изрубил его армию в лапшу. Архелай по-рыцарски позволил себя убить ради своей жестокой супруги, и римляне без малейшего труда овладели Александрией. Подошел Габиний с большей частью войска; затем в город прибыли Флейтист и его дети.
На этом для Клеопатры закончилось «время затмения». Она вновь появляется на исторической сцене, рядом со своим отцом. И получает возможность оценить меру его злопамятности: Флейтист, едва успев вернуться в Александрию, приказывает казнить Беренику и всех тех, кто ее поддерживал. Он конфискует их имущество и доходит до того, что отказывает в погребальных почестях несчастному Архелаю. Антоний, который не так давно принимал Архелая у себя в доме, возмущается этим публичным оскорблением покойного и берет все расходы по похоронам на себя, организует их сам, делает по-царски торжественными. Столько благородства
Замечал ли Антоний, поглощенный своими военными планами, присутствие любимой дочери царя, юной Клеопатры, которой еще не исполнилось пятнадцати лет? Это маловероятно. Ему было двадцать восемь; его привлекали зрелые женщины, которые любили, как и он сам, проводить ночи в пьяных оргиях и знали о любви абсолютно все, начиная с невинных шалостей и кончая полным непотребством. Антоний, исполнив свою миссию, исчез так же внезапно, как и появился, — в общем, довольный тем, что больше не будет дышать отравленным воздухом александрийского дворца; он торопился в Массалию [37] , в Галлию, куда, наконец, пригласил его Цезарь.
37
Совр. Марсель.
Юной царевне предстояло увидеть его вновь лишь через четырнадцать лет. Клеопатре, наверное, Антоний запомнился как атлет в шлеме с султаном, жизнерадостный воин, пропахший оливковым маслом и лошадьми, гурман с загорелой кожей и развитыми мускулами; и как римлянин, который обращался с греческим языком так же, как со своими солдатами, — с точностью и лихостью, с обаянием, коему невозможно противостоять. Между тем в нем уже тогда ощущались и какой-то душевный надлом, и непонятное отчаяние, и память о прошлых драмах — может, именно это побуждало его развлекаться с девицами легкого поведения, а потом не выходить из запоя в течение многих дней?
Несомненно, в нем было что-то от Александра, даже от Диониса. И тем не менее каким бы чувственным и жизнерадостным ни казался ей этот человек, ее освободитель, он — увы! — оставался римлянином.
НАСЛЕДНИЦА
(55–51 гг. до н. э.)
Александрия, снова Александрия. Непрерывный шум волн, вечно бодрствующие Маяк и море. Двор с его театром теней, иссякающая казна, гробница Александра, его тело как талисман. Колоссальная статуя Исиды, ничуть не изменившаяся, — Клеопатра видела ее в своих снах о величии, думала о ней в бессонные ночи. И Библиотека, все та же, и книги, одна из форм вечности.
Египет обессилел, Флейтист тоже. Его непреклонная воля внезапно лишилась своего объекта — и стала как дерево, которое, перестав гореть, пожирает себя изнутри. На его исхудавшем лице застыла неопределенная гримаса — то ли память о кутежах, в которых он прожигал свои ночи, то ли непроизвольная усмешка старого пройдохи. Ясно, во всяком случае, что он долго не протянет. Клеопатра унаследует его власть, так думают все в городе. И она сама тоже.
Ибо по мере того, как ее отец клонится к могиле (а она все продолжает любить его, несмотря на совершенные им низости), сама Клеопатра постепенно превращается в женщину, набирается сил и энергии и с гордостью и хладнокровием готовится к тому, чтобы стать царицей.
Между тем ничто в ней не предвещает будущую Прекрасную Елену, скорее наоборот: ее кожа осталась такой же смуглой, как у ее бабушки, уроженки Сирии, которой удалось окрутить Стручечника. У Клеопатры такие же, как были у той, густые волосы — очень черные, и гибкость тамошних женщин, и их жесты — порой расслабленные, а порой очень точные. Она невысокого роста, но зато не должна полнеть — разве что очень поздно, когда ее утроба родит многих детей. Впрочем, от своего тела, как и от своей головы, эта девочка добивается всего, чего хочет: она поет, танцует, плавает, играет на лире, ездит верхом — для нее нет никаких препятствий; теперь, когда она прекрасно научилась скакать галопом, она хочет попробовать управлять лодкой.
Это просто неприлично: можно подумать, будто у нее, Клеопатры, душа мужчины. У нее тот же ненасытный рот, что у ее отца, тот же профиль: орлиный нос, который можно узнать среди тысяч других. Она — отродье тех, кто умеет схватить добычу и никогда больше ее не выпускает; кто точно знает, чего хочет, и готов на все, лишь бы утолить свое желание. Эта, как и Флейтист, будет скрывать свои мысли, отделываться от людей с помощью слов. Но она превзойдет отца, ибо понимает силу молчания; и потом, она всегда тянется только к возвышенному — ее никогда не привлекает низкое.