Клеопатра, или Неподражаемая
Шрифт:
Во всяком случае, царица должна была понять, что кровавая бойня не за горами. Но пока длится пауза, период хитрых маневров. И, значит, для нее очень важно остаться еще на какое-то время в Городе.
Итак, в момент, когда в Риме возобновилось соперничество амбиций, в Клеопатре вновь пробудился политический хищник. В сердце ее, несомненно, зияла глубокая рана. Но голова была здорова, и в эти четыре недели именно голова царицы — ее яростная воля, живой ум — не давала сердцу сбиться с ритма.
Цезарь умер, начиналась новая шахматная партия, в которой ей следовало принять участие. И с самого начала игры она должна была смириться с мыслью о
Устраивать засады — особое искусство. Но Клеопатра владеет им в совершенстве: это ее повседневная практика с тех пор, как она пришла к власти, вот уже десять лет.
Значит, придется забыть сожаления, слезы, угрызения совести. И начать действовать. Двигаться в тени, пользоваться услугами маленького мирка шпионов, благодаря которым, за шестнадцать месяцев пребывания на берегах Тибра, ей удалось подкупить самых могущественных римлян. Царица знает наизусть все мелкие и крупные грешки римских аристократов: многие сенаторы — в том числе и некоторые заговорщики — побывали у нее в гостях, на вилле в Трастевере, еще при жизни императора; и она никогда не упускала случая (действуя за спиной у Цезаря, а иногда и с его ведома) узнать о них побольше.
Благодаря этому огромному запасу наблюдений она, несомненно, очень скоро разобралась в причинах убийства возлюбленного и поняла, что, если не считать идеи ритуального убийства, ни у одного заговорщика не было политического проекта — ни на ближайшие дни, ни на ближайшие недели. Отсюда первый вывод, урок Флейтиста: она должна остаться в Риме, чтобы найти себе союзников. И чтобы иметь возможность правильно оценить врага.
Ибо рано или поздно — это так же неизбежно, как новая война, в которой римляне будут истреблять друг друга, — Город захочет причинить зло ей, Клеопатре. Во-первых, потому что убийство Цезаря — это отчасти семейный заговор; потому что старые и темные дела, связанные с любовными отношениями императора, перемешались с политическими мотивами преступления, как нередко случалось и в истории Лагидов; а Клеопатра, хочет она того или нет, вовлечена во все это самым опасным образом: она, иностранка, царица, египтянка, родила убитому сына. Ее ребенок ныне пребывает в добром здравии, и в его сходстве с отцом не может быть никакого сомнения; более того, он носит имя отца — Цезарион.
В данный момент, если не считать Цицерона, римляне как будто о ней не помнят. Но эта амнезия продлится недолго: кто знает, не придет ли вдруг в голову одному из «освободителей» просто-напросто уничтожить ее и ребенка? И все же паковать вещи еще опаснее, чем оставаться: пусть сейчас у нее мало возможностей для маневра, однако, напомнив о себе, она лишится и этого.
Значит, нужно молчать и терпеливо ждать, решает Клеопатра, как было принято во дворце Птолемеев, где так часто случались заговоры. Пользоваться уроками Флейтиста, методами Цезаря: главное — это хладнокровие, бдительность, коварство, умение маневрировать. И, когда представляется случай, брать то, что плохо лежит, переходить в наступление, укреплять свои позиции.
Надо захотеть вновь встать на ноги. Игра — единственная форма траура, приемлемая для политика, будь этот политик мужчиной или женщиной. И ничего не бояться. В самом деле, что она может потерять — теперь,
Все ее женские надежды, вся сила царицы воплощены в этом мальчике, так похожем на своего отца; и прежде всего ради него, ребенка, едва научившегося говорить, она остается в Риме, самом ненавистном для нее городе. Ради него все просчитывает наперед, ради него окружает себя аурой таинственности, хотя в действительности сама пытается угадать неизвестное: кто из всех этих римлян, живущих по ту сторону Тибра, — Кассий ли, Брут, Антоний, Лепид — сорвет в игре самый крупный куш? У кого из них больше шансов выйти из неминуемых в ближайшем будущем трагических перипетий живым, могущественным?
Нельзя уезжать, пока она этого не узнает. А с трудностями лучше разбираться в порядке их появления. Первая из них — предстоящее оглашение завещания Цезаря. Есть ли там пункт о разделе мира? Кого диктатор сделал своим идейным и политическим наследником? И если он предчувствовал, что будет умерщвлен людьми своего круга, то не указал ли имени того, кто за него отмстит?
В Городе в этой связи упоминают только одно имя: прежнего «начальника конницы», самого верного из сторонников Цезаря, помощника императора как в больших, так и в малых делах, человека, который в эти последние месяцы всюду следовал за ним как тень. Речь идет об Антонии: ему сорок лет (самый плодотворный для мужчины возраст), он обладает несравненным военным опытом, видел и знает все, что касается сражений Цезаря в Галлии, на Востоке, при Фарсале, во время гражданской войны; он в курсе всех маневров сената, инцидентов на Форуме. Ничто, кажется, не может его утомить — ни война, ни баснословные оргии с льющимся рекой вином и множеством женщин.
Но как объяснить его странное бегство после убийства Цезаря, в тот день, когда он не проронил ни слова и лежал, безразличный ко всему, словно новорожденный младенец? Тогда на несколько часов словно приоткрылась другая душа, которую раньше нельзя было разглядеть за первой: душа жалкого существа, скрывающегося под обличьем красавца-гладиатора, душа ребенка, побежденного прежде, чем он начал жить.
Как бы то ни было, именно по настоянию Антония было открыто (с согласия семьи Кальпурнии) завещание, которое Цезарь составил шесть месяцев назад, в тиши своего загородного имения, на хрупких вощеных табличках, пользуясь грифелем, как любой римский гражданин.
Антоний был уверен в своих правах, уверен, что унаследует после Цезаря и Город, и мир. Это он отдал распоряжение отыскать документ в храме Весты и торжественно доставить к нему домой. Он объявил, что чтение будет публичным, и пригласил прийти на оглашение завещания всех, кто пожелает.
Когда прочли первые таблички, все (в том числе и Антоний) потеряли дар речи: Цезарь завещал свое состояние племянникам и внучатым племянникам, в том числе некоему ничем не примечательному сироте восемнадцатилетнему Гаго Октавию — хилому юноше, которого он несколько недель назад послал к границам Иллирии с поручением подготовить базовый лагерь; исполнительный и ничего не подозревающий Октавий до сих пор находился там.