Клеопатра
Шрифт:
— ...но весь народ против них! — сказал Антоний громко и патетически.
Созиген спросил прямо, не следует ли теперь Клеопатре и её спутникам покинуть Рим:
— Я полагаю, что сейчас римским властям не до Египта!..
Клеопатра ждала, мышцы рук и ног напряглись невольно. Только не думать, только не думать о свободе, и тогда свобода придёт!..
Но Марк Антоний заметно смутился и путано заговорил о необходимости подписания какого-то соглашения. И тотчас сказал, что подписание этого соглашения возможно уладить быстро, очень быстро...
Потом все разошлись, потому что она велела всем разойтись и осталась в атриуме с Марком и спросила:
— Я по-прежнему пленница? — сухо...
А он не приближался к ней и говорил путано, что он разведётся с Фульвией, возьмёт с собой
— ...я приеду завтра!..
И она даже обрадовалась, когда он это сказал. Ей хотелось побыть одной. Ведь всё равно она, такая жизнелюбивая, не могла действовать, не имела такой возможности — действовать! Она хотела жить, а жизнь всё время куда-то убегала от неё. Однажды она сказала Аполлодору, что жизнь подсовывает ей вместо себя папирусы и пергамены. А теперь жизнь совсем ничего не подсовывала, только пустоту какую-то, морок, блеф!.. Хотя, как вы понимаете, карты игральные ещё не были изобретены...
Она сидела на постели, поджав под себя ноги, и переписывала стихотворение. Она сочинила стихотворение и теперь переписывала набело...
Единственный человек, с которым я...
Сейчас лежит вытянутый, исколотый кинжалами.
Наверное, руки его сделались прозрачными.
Это означает умереть в старости?
Он улыбался, он, в сущности, заботился обо мне.
Он говорил, что я красива и умна.
Он целовал мои руки и мои волосы.
Он умер.
Умирают все, которые хотят быть моими отцами!
И я остаюсь ничья!.. [67]
Она переписала стихотворение и стала плакать. Она плакала громко. А кто мог услышать её? Ирас и Хармиана? Ведь всё равно было, услышат они её плач, или нет...
67
Фаина Гримберг. По мотивам стихотворения Калины Ковачевой.
Антоний приезжал ещё несколько раз и говорил, что волнение в городе постепенно утихает. Сначала было кинулись поджигать дома заговорщиков, хотели с ними расправиться, но никого из них не смогли отыскать. Убили какого-то Цинну, то есть, собственно, этот Цинна числился среди друзей Цезаря, а кто-то пустил слух, будто среди заговорщиков был какой-то Цинна, и толпа разорвала этого Цинну, то есть ни в чём не повинного, на куски!
Завещание Цезаря, составленное в Лавиканском поместье в сентябрьские иды, почти за год до смерти, тесть Цезаря, Луций Пизон, решил вскрыть именно в доме Антония. Цезарь официально объявлял своими наследниками трёх своих внучатых племянников, внуков своих сестёр: Луция Пинария, Квинта Педия и Гая Октавиана. Этого последнего, официально им усыновлённого, он выделял особо. Но что будет дальше, какая власть установится в Риме, никто не знал! Маргарита хотела увидеть хотя бы похороны Цезаря, но Марк смущённо сказал, что лучше ей не показываться на людях.
— Почему? Потому что я пленница?
— Нет, нет! Но ведь так получилось, я должен много денег. Это Фульвия... Она помогла мне заплатить долги...
— Она приказала держать меня в заточении?
— Что ты! Но я не могу вот так всё бросить! Я должен уладить соглашение, чтобы Египет получил независимость, чтобы Рим забыл о Египте! И мы уедем!..
Возразить было нечего! Он пообещал рассказать ей о похоронах. Обещание сдержал. Рассказал, как на Марсовом поле, близ гробницы Юлии, дочери Цезаря, сооружён был погребальный костёр. Все шли с приношениями и воздавали покойному все человеческие и божеские почести. В огонь бросали дорогие одежды, музыкальные инструменты, старые легионеры жгли оружие. Среди этой безмерной скорби множество иноземцев то тут, то там оплакивали убитого каждый на свой лад, особенно иудеи...
Несколько раз она просила Марка повторить рассказ о похоронах и плакала.
Затем Антоний перестал говорить ей о своих долгах и о Фульвии. Теперь он объяснял Маргарите, что ему прежде всего необходимо укрепить своё положение в Риме:
— ...Брут и Кассий бежали в Грецию. Октавиан — мальчишка! Если власть над Римом перейдёт в мои руки, так будет лучше для нас обоих, для тебя и для меня!..
Теперь к ней никто не приезжал, кроме него. Она по-настоящему боялась. Собственно, её могли убить каждый день! Когда приезжал Марк, она, уже не скрывая своего страха, цеплялась за него, за своего единственного защитника. Он успокаивал её, говорил, что поместье в Трастевере охраняется верными людьми! Она решилась робко спросить его о его жене. Он смешался и быстро проговорил, что Фульвия тоже заинтересована в том, чтобы «...власть была в моих руках...» Более она не спрашивала. Потому что он говорил так, как он всегда говорил, то есть путано и противоречиво...
— ...для начала я требую себе в управление Цизальпинскую Галлию...
То, что затем происходило, представлялось ей в её заточении совершенно внутренним римским делом. Сенат возмутился требованием Антония, молодой Октавиан произносил зажигательные речи. И наконец, решительно выступил Цицерон, пытавшийся, наперекор всякой логике, увидеть в молодом Гае Цезаре Октавиане отнюдь не будущего самовластного правителя, но... защитника восстановленной республики!.. Началось, благодаря словесному искусству Цицерона, естественно, сражение текстов. Старый оратор, всегда сравнивавший себя с Демосфеном, и на этот раз вспомнил о своём греческом предшественнике в некотором роде, о его уже знаменитых речах, направленных против Филиппа Македонского, отца великого Александра. Впрочем, несмотря на эти знаменитые филиппики, и Афины, да и все греческие государства, потеряли в некотором итоге свою независимость! И тем не менее... любимым чтением римских интеллектуалов сделались теперь «филиппики» Цицерона, направленные против наглости Марка Антония! Цицерон и Антоний — попеременно! — являлись в сенат и произносили пылкие речи, то есть друг против друга! Затем, уже в письменном виде, эти речи с любопытством читала римская молодёжь! Антоний привёз в Трастевере списки речей, Цицерона и своих. Цицерон, как и возможно было ожидать, показывал себя отличным стилистом:
«...если бы дело о первенстве, которого я никогда не добивался, то что же, скажи на милость, было бы для меня более желанным? Ведь уступить победу дурным людям я не могу; честным, пожалуй, мог бы и притом охотно.
Кое-кто недоволен тем, что римский народ это видит, замечает и об этом судит, да разве могло случиться, чтобы люди не судили о каждом человеке в меру его заслуг? Ведь подобно тому, как обо всём сенате римский народ судит справедливейшим образом, полагая, что не было в государстве положения, когда бы это сословие было более стойким или храбрым, так все расспрашивают и о каждом из нас, а особенно о тех, кто подаёт голос с этого места, и желают знать, что именно каждый из нас предложил. Таким образом, люди судят о каждом в соответствии с теми заслугами, какие они признают за ним. Они помнят, что за двенадцать дней до январских календ я был первым в деле восстановления свободы; что с январских календ и по сей день я бодрствовал, защищая государство...» [68]
68
Марк Туллий Цицерон. Из «Четырнадцатой филиппики против Марка Антония». Перевод В. Горенштейна.