Клеопатра
Шрифт:
Итак, Цезарь произвёл множество преобразований, которые отчасти представляются весьма популистскими; отчасти же — просто-напросто справедливыми и даже и гуманными; и — ещё от одной части! — просто-напросто несправедливыми и негуманными! Также возможно эти преобразования называть ещё и противоречивыми... Наверное, он доверял народу, что называется. Если бы не доверял, его бы очень сильно охраняли, и — в итоге! — не убили бы!.. То есть какой вывод? Наверное, очень простой! Когда правителя убивают, это происходит вовсе не потому, что общество, или какая-то часть общества, настроено (или настроена) против него, а потому, что его плохо, мало охраняют! Но дальше возникает, конечно, следующий вопрос: а почему его так плохо и мало охраняют? Потому что он слишком доверяет народу? Или ещё почему-то?.. Последний вопрос — гамлетовский вопрос, и потому будет задан через много веков после смерти Цезаря!..
Но Клеопатра ещё не знала, что он погибнет. Она заметила, разумеется, что и она и все прибывшие с нею лица находятся фактически под арестом. Поместье в Трастевере охранялось хорошо и тщательно.
— Мы ещё поговорим... — как-то так недоговорённо сказал... Да ещё и при Созигене!.. Но не в первый раз унижали её...
Но экскурсию по Риму, официальную экскурсию, ей устроили. Она отчего-то боялась, что сопровождать её будет консул Марк Антоний, но её никто не сопровождал, кроме римской охраны. Марк Варрон, тот самый, которому Цезарь доверил устройство библиотек, вежливый римлянин, прекрасно говоривший с ней по-гречески, привёз в Трастевере план города с описанием наиболее интересных мест. Он также передал ей настоятельную просьбу Цезаря, чтобы она, осматривая римские достопримечательности, воспользовалась бы римскими носилками и римской же одеждой. Она отвечала кратким «да». Спрашивать, собственно, было не о чем. Ей снова фактически приказывали продемонстрировать подчинение Риму, причём продемонстрировать именно в той сфере, где человек ещё хоть как-то имеет возможность быть более или менее свободным, в сфере такого более или менее частного дела, как выбор того или иного одеяния! Но она сказала «да», и она села в эти римские носилки, в лектику, с этим занавесом из пурпурного виссона, потому что среди богатых римлянок уже давно распространилась мода на всё восточное — кушанья, ткани, благовония, манера причёсываться; и она накинула поверх туники паллу — верхний плащ римских женщин, напоминавший мужскую тогу... Форум вымощен был каменными плитами, храмовые постройки показались ей жалкой копией греческих, да хотя бы даже и александрийских оригиналов! Она осмотрела храм Согласия, храм Яна и храм Сатурна. В храме Весты, хранительницы домашних очагов, египетскую правительницу встретили с приветствиями жрицы в скромных покрывалах, представительницы видных римских семейств. Клеопатра пожертвовала в храм пять дорогих и филигранно исполненных золотых кубков... В торговых рядах ей поднесли подарки, она благодарила. Цезарь — через Марка Варрона — настоятельно рекомендовал ей не брать в эту прогулку по городу ни Хармиану, ни, тем более, Ирас. И вот с ней никого не было из александрийцев!.. Её несли в лектике то в одном, то в другом направлении... О её желании не спрашивали. Ей показали Священную дорогу, по которой обычно проходили триумфальные процессии. Она, царица, правительница суверенного государства, находилась в полной власти носильщиков и охраны. Носилки были закрытыми, она разглядывала окружающее, раздвинув немного занавески. На улицах, на главной площади было много мужчин. Молодые одеты были на греческий лад. Женщин она не видела, но несколько раз ей попались навстречу закрытые носилки. Вероятно, в Риме богатые женщины передвигались в закрытых носилках, а простолюдинки сидели дома! Она опускала глаза, чуть колыхавшаяся завеса носилок открывала смутное мелькание босых ног рабов и высоких кожаных ботинок свободных римлян. Это был город мужчин. Если бы она была просто женщиной, она вполне могла бы и командовать кем-нибудь из них, как многие женщины командуют своими мужьями и сыновьями! Но она вместо этого вышла на битву, на их мужское поле вышла, на поле борьбы за власть, где мужчины бьются друг с другом, а вступивших в эту битву женщин называют «чудовищами»!.. Царице Египта показали магазины и лавки Палатина, богатые виллы из белого мрамора... Впрочем, большая часть римских жилищ выглядела скромнее, черепичные красные крыши придавали городу праздничный вид. Попадались и большие трёхэтажные дома, но всё равно в Александрии такие дома были выстроены и обустроены лучше!..
В Трастевере приехал Цезарь. И снова она надеялась на беседу, хотя бы до некоторой степени доверительную. Но он поговорил с ней совсем кратко, и снова так небрежно-ласково, и снова пообещал непременно поговорить с ней серьёзно! А приехал он для того, чтобы увезти Созигена в свой римский дом, показать астроному город и за трапезой дружеской мужской продолжить обсуждение реформы календаря...
Цезарь много чего пообещал ей. «Мы, — сказал — и даже и несколько раз! — поговорим, обсудим...» Пришлось ждать. И не один день. Только спустя седмицу вновь навестил её Цезарь. Тон, взятый им, был самый что ни на есть дружеский. И даже и несколько многословно он извинялся, но так снисходительно, и объяснял ей, как много времени отнимают у него государственные дела; то есть автоматически предполагалось, что она никак не может хорошо разбираться в этих самых государственных делах!.. Она же хотела показать ему, что если ей захочется, она способна во всём разобраться не хуже его! Но он глянул небрежно, тёмными-тёмными глазами, и она поняла, что он, конечно же, знает об управлении Максима Египтом!.. Она сама не хотела показывать своё смущение, брови её нахмурились совсем невольно; или ей показалось, что невольно... В конце-то концов!.. Если бы она захотела, она бы и сама... Никто, даже этот римский удачливый полководец, не имеет права думать, будто она не может, не умеет править!.. Она была уже раздражена и вместо того, чтобы начать разговор с этих малозначащих дружеских фраз, начала сразу говорить о деле. Заговорила о платежах. Наверное, или даже и наверняка, не надо было так прямо говорить о платежах. Но всё равно ведь когда-нибудь надо было о них заговорить!.. Она и сказать ещё ничего толком не успела, а он уже замахал руками, с улыбкой, почти со смешком...
— ...детка моя!.. бестиарелла, зверюшечка!.. Вопрос о долге египетского царя Птолемея Авлета находится в ведении сената!.. Не принимай меня, пожалуйста, за самовластного правителя!.. Здесь не Египет, не Парфия и не Армения! Здесь Рим!..
Какое чувство могли вызвать эти его слова? Она произнесла про себя: «...тоска!., тоска!..» А вслух спросила:
— Что я должна сделать?..
Что она должна была сделать? Ужасно было то, что ведь она, в сущности, не умела притворяться! А ведь вполне возможно, что если бы он почувствовал с её стороны самую искреннюю любовь, он повёл бы себя с ней несколько иначе! Но тогда и она была, оказалась бы совсем другим человеком!.. Он посмотрел на неё серьёзно и сказал, что Рим относится к своим провинциям совсем иначе, нежели к другим государствам, зависимым от него... Но пусть всё будет высказано прямо! Так она решила!..
— Если Египет станет римской провинцией, долг моего отца будет аннулирован?..
Цезарь отвечал уклончиво:
— Во всяком случае ты не будешь отвечать за выплату...
— ...потому что номинальные правители, марионетки ни за что не отвечают?..
— ...Я не навязываю тебе никаких решений, никаких вариантов...
— Египет не будет римской провинцией, это для меня неприемлемо.
Конечно, она сказала, не подумав, с досады. Но он так охотно согласился с ней, так быстро сказал, что уважает её решение... Собственно, разговор был закончен. Наверное, и дальнейшее её пребывание в Риме не имело смысла... Она молчала. Надо было говорить, надо было вести беседу, и даже более или менее непринуждённую беседу, но она не в силах была притворяться! Сейчас она не в силах была притворяться. Может быть, когда-нибудь после... А может быть, прежде... Но не сейчас!.. Она хотела бы сказать, что хочет уехать, уехать вместе со своим сыном, со своим мужем, со своей свитой!.. Но она молчала. Она знала, что нельзя так открыто об этом сказать... Он мог отдать приказ о её убийстве, он мог приказать перебить их всех!.. Она в это не верила, никак не хотела поверить, но ведь он мог приказать, он мог!.. Она была в его власти. Живые останки династии Лагидов обретались в его власти... Он улыбнулся и заметил непринуждённо:
— ...помнишь, ты писала... ты хотела привезти мне статуэтку вашего Гора в одежде римского полководца...
Он помогал ей восстановить эту совсем тонкую нить их разговора, якобы непринуждённого. И ей оставалось лишь одно: принять эту помощь! Она позвала рабыню и велела ей вызвать Хармиану, а Хармиане велела принести статуэтку, что было тотчас исполнено. Цезарь высказал восхищение этой маленькой серебряной скульптурной. Работа действительно была очень тонкой. Можно было продолжать разговор. Она напомнила ему о его обещании познакомить её с поэтом Катуллом...
— ...я уже читала его стихи, это очень похоже на Каллимаха!..
По морям промчался Аттис на летучем лёгком челне,
Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов,
В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам... [60]
Цезарь сделал комплимент её хорошей памяти и декламации, но сказал, что, к сожалению, не может исполнить своего обещания, потому что бедняга поэт умер!.. Это было произнесено так просто, что ей тотчас показалось, почудилось, вопреки всякой логике, что смерть Катулла явилась насильственной. Она спросила, от какого недуга умер поэт. Цезарь отвечал, что от горловых кровотечений, которыми тот сделался одержим последний перед смертью год:
60
Перевод Адриана Пиотровского.
— ...И что в этом удивительного! Родовое поместье Катуллов под Вероной было совершенно запущено. Холодный, холодный дом... И в Риме Гай Валерий устроился не лучше, он не был женат...
— Он что-то такое написал, направленное против тебя?
— Не «что-то такое», а настоящие инвективы! Ты решила, что я приказал убить его за это?
— Смеёшься надо мной?!
— Немного! Потому что читаю твои мысли. Кстати, — голос его вдруг зазвучал не только насмешливо, но и странной старческой жёсткостью... — Кстати, ты, наверное, знаешь, римляне прозвали твоего ребёнка Цезарионом, маленьким Цезарем... — Он так и произнёс: «твоего ребёнка»... И посмотрел на неё сердито. Действительно был сердит или притворялся?..
Она ничего не знала. Откуда бы ей в её трастеверинском заточении знать, что о ней говорят в Риме! Она растерялась, она смутилась. А затем она внезапно улыбнулась, и потому что она совершенно растерялась, улыбка её вышла дерзкой. В детстве у неё часто бывала такая улыбка. Она улыбалась и молчала.
— А ты оказывается маленькая гадючка! — Он притворно изумлялся. Он, конечно, не сердился на неё. Кто же сердится на слабых? Над слабыми только смеются, только играют с ними, то есть ими играют, как вот кошка играет с полудохлой, полузадушенной мышкой!..