Клетка в голове
Шрифт:
Из-за недосыпа Громову казалось, что гул от лампочки становится всё сильнее. В один день он решил для себя:
«Разворочу всю эту чёртову лампу на ночь глядя. Ремонтник не придёт до утра, а эти бабы-вертухаи17 не смогут её починить. Хоть посплю нормально».
Но в этот день после отбоя, когда Громов встал с нар18, взял табуретку и двинулся с ней в руках – один из сокамерников понял по взгляду, что он хочет сделать, и встал прямо перед ним, заслонив тому лампу дневного света. Мужика звали Михаилом. Он в своё время отсидел по малолетке19 – тогда такие колонии ещё не упразднили – и по глазам Громова понял, что тот хочет сделать. Михаил стал вплотную к Громову, взялся за стул и тихо сказал
– Не беснуйся. Ты скоро уйдёшь на этап. А нам тут пока ещё жить.
Громов хотел было возразить, но не стал спорить с Михаилом. К тому же он был старший по камере – пришлось отдать ему табуретку и дальше мучится от бессонницы.
О своём будущем Громов тоже много думал. Эти мысли были, наверное, даже хуже, чем размышления о предстоящем заключении.
Вот он отсидит свой срок – а что потом. Ведь пока не закончится эта проклятая война, его будут осуждать на заключение снова и снова, и снова. Так до бесконечности. Ему даже не надо будет нарушать закон – грабить, пить, драться. Чтобы его снова посадили в тюрьму, ему будет достаточно просто выйти из неё на законных основаниях. И процесс начнётся по-новой, если он не пойдёт служить. Новый срок, скорее всего, с ужесточением режима за рецидив. И какого чёрта его сочли взрослым?! Его – шестнадцатилетнего. Дали полный срок, без привилегий в заключении, без дополнительных свиданий и посылок. Тюремное заключение для шестнадцатилетнего парня по всей строгости.
«Да они охерели! С меня – как со взрослого спрашивать! Я же ведь по всем понятиям и законам – малолетка. И меня в тюрягу! Не в колонию и не под арест, а на строгий режим. Нет – такое может быть только в России! Но даже при Союзе такого не было. Беспредел!»
Он думал обо всех сферах жизни, куда путь ему теперь заказан. Да его теперь ведь без связей не возьмут даже на самую обычную работу. Молодец, страна – потеряла ещё одного человека. Всё – ему теперь жить только от тюрьмы до тюрьмы. Так просто перечёркивается судьба молодого парня, не верящего в патриотизм.
Теперь ему даже пресловутые «украл, выпил – в тюрьму» недоступны. Скорее всего его, только вышедшего за ворота, подхватит машина с полицейскими и повезёт на новый суд. Он, конечно, пошлёт их всех. Вот и новый срок. Другие будут, выйдя на свободу, глушить водку, есть от пуза и трахать всё, у чего есть грудь. А таким, как он – шиш.
«Надо будет, кровь из носу, с кем-то из правильных пацанов хорошо скентоваться20. Глядишь – перекантуюсь21 у того, кто выйдет раньше меня. Или он познакомит меня с нужными людьми, которые помогут достать нужные документы или подгонят для работы своих знакомых, чтобы отмазать меня от этой службы. А там, глядишь – и в дело возьмут. Сейчас воровскому миру нужны новые кадры. Кого забрали на фронт, кто спрятался где-то в глуши. Вот теперь настанет и моё время стать своим для них. Это будет всяко лучше, чем получить шрапнель в задницу и окачуриться в больничке. И лучше – чем мотать новый, бессмысленный срок».
В чём вообще его преступление? В том, что он отказался рвать свою задницу ради страны, которая ему ничем по жизни не помогала? И ради таких же людей, которые запрятали его сюда?
«Это – не преступление. Это самосохранение. За это теперь у нас сажают».
Он никак не мог взять в толк – что для страны хорошего в том, что он, молодой, смекалистый, будет сидеть в тюрьме за то, чего толком и сделать невозможно? Сидят за дела – убийство, кражу. А он ничего и не сделал, по сути. Но что толку рассуждать об этом, когда в областном центре воруют миллионы, а в Москве миллиарды долларов ежедневно?! Стране нужно на ком-то отыграться. Показать людям – что преступность наказывается (пусть и не вся, пусть и не та, которую следовало) и держится в узде. Стране выгоднее, чтобы он чахнул в камере, за счёт налогов других граждан.
Громов злился. На всех вокруг. На законы. На прокурора. На военкомат. На китайцев, заваривших эту войну. На родителей, из-за того, что не сберегли себя. На всех, кроме себя самого. Он был твёрдо уверен в своей правоте. Словно знал наверняка – стоит ему вступить в первый бой и через пять минут его застрелят. Или, ещё хуже – заколют штыками или разорвёт на куски взрывом артиллерийского снаряда.
Когда мать Громова пропала без вести, возвращаясь с работы из соседнего города, где был военный завод – семье пришёл конец. Отец пропал без вести во время одного из боёв на фронте. Его ещё не успели признать умершим – а теперь та же самая ситуация произошла и с их матерью. Вдобавок она не была застрахована (за это начальник платил работникам немного большую зарплату) – так что в любом случае пособие по потере кормильца семье не светило. Дети остались без присмотра. Но это было не самое плохое.
Громов, которому тогда было четырнадцать, решил подать заявление об эмансипации. Но что ему сказали эти госслужащие?!
«Без гарантированного места постоянной работы с достаточной зарплатой мы не можем признать вас совершеннолетним».
А на десятке собеседований на самую простую, тяжёлую и дешёвую работу, ещё до того, как он успевал хоть что-то показать, ему говорили:
«Ты ведь ещё сопляк. Такой нам не годится. Да ещё к нам будет заявляться комиссия по делам малолеток с постоянными проверками. Иди отсюда – нам неприятности не нужны».
На самом деле просто уже слишком много несовершеннолетних было эмансипировано в районе, где жил Громов. А подобная статистика нехорошо влияет на положение государственных служащих и органов. Если где-то у детей детство кончается раньше, чем у всех остальных в стране – значит, там что-то не так. А это грозит комиссиями и проверками.
«Нет – прав блатной мир. Работают только козлы».
К ним в квартиру уже заявлялась представительница по делам несовершеннолетних, чтобы раскидать его с братом и сестрой по детским домам. Ведь если бы их отправили в один – то они по отдельности не отправились в приёмные семьи, а кто возьмёт сразу троих детей?
«Эти скоты хотят меня сгнобить! Меня и всю мою семью! Сначала забрали отца – и, конечно, он погиб. Потом толком не искали мать. Вдобавок ещё и с нас с Владом и Жанкой растащить захотели! Всегда хотели изжить меня со свету! Суки!»
Но Громов подстраховался. Он подговорил старого друга отца – дядю Гришу, чтобы тот выдал себя за их дальнего родственника. И чтобы он подал документы для усыновления всех троих детей в семье. Представительница отдела опеки повелась на это. А потом уж закрутились бюрократические шестерни – справки, квитанции, заявления. Многие из них было невозможно получить, потому что орган, который их выдавал, был загружен работой. Иные же терялись при почтовом отправлении (не без помощи в виде взятки почтальону). В общем, представительница думала, что вот – уже скоро всё разрешится и просто забыла о них. У неё и так было много работы с другими детьми, родители которых были на фронте или на работе, или пропали, или скончались. Как и все госслужащие – она забила на Громова и его семью. Наконец-то такое отношение сыграло на руку.
Дядя Гриша хорошо исполнил свою роль и был готов подсуетиться, если это снова понадобится. Но просить его о том, чтобы он взаправду обеспечивал остаток семьи, Громов просить не стал. Нет – он решил для себя, что сделает всё, чтобы они смогли выжить сами. Как всегда и выживали. Достаточно быстро он нашёл себе занятие. Присмотрелся к парню, торговавшему мобильниками на вокзале. Вечером подошёл к нему поговорить о делах. И Тимоха, так звали торгаша, отвёл его к себе домой.
Там он дал Громову задание – проклепать горячими заклёпками плату разбитого телефона. Это была ещё та задачка. Работать с этими гибкими платами, толщиной с волос, пришлось под микроскопом. К тому же кронштейн сильно разболтался, и чтобы плата не дрожала от обычного дыхания – у держателя пришлось перебрать и перекрутить все сочленения деталей. Заклёпки тоже ставились кустарным способом – через нить волокна пропускался слабый ток, а работать в перчатках было неудобно – поэтому пришлось терпеть напряжение, проходящее сквозь пальцы и не сместить место скрепление половинок. Но, через пару часов Громов справился. Рука у него была твёрдая, глаза молодые и зоркие – а всё остальное, как сказал Тимоха «вопрос техники».