Клетка
Шрифт:
– Почему вы сказали: «особенно из-за таких случаев, как сегодня»? Почему особенно из-за таких?
– Поймите меня правильно. Я далек от того, чтобы считать это шуткой. Слишком уж все далеко зашло и никак не похоже на шутку. В эти события оказалась вовлеченной товарищ вахтерша, не исключено, что и другие должностные лица кооператива «Базальт». Да и все вы, серьезные должностные лица, и вот эти молодые люди. Может быть, имел место несправедливый оговор, чья-то кляуза в письменном виде. Но уж во всяком случае – никакая это не шутка.
– Вот это верно, – сказал инспектор и критически осмотрел, насколько ровно он положил спички – головками наружу – вокруг основания ночной настольной лампы.
– А теперь давайте посмотрим на этот случай с другой стороны. – Борис обратился
Главное состоит в том, чтобы выяснить наконец, – кто меня обвиняет? Какое ведомство ведет дело? Если, к примеру, это котлонадзор или лифтреммонтаж, то какое это может иметь отношение ко мне? Здесь явная ошибка. Вы служащие этого ведомства. Но на вас нет формы. Вот то, что на вас, – Борис обратился к тому, кого называли Вованом, – если это форма, то это скорее костюм рабочего или дорожная одежда. Я требую в этом вопросе полной ясности. Требую. Потому что после выяснения этого важного обстоятельства у нас не останется друг к другу вопросов и мы сможем, наконец, расстаться. И расстанемся друзьями – так, как и положено гражданам нашего уникального государства, построившего для своих трудящихся самое справедливое на свете общество развитого социализма.
Инспектор двумя руками поднял ночничок за основание, резко стукнул им по столу и вскочил со стула.
– Вот тут вы глубоко ошибаетесь, мил-человек. Во-первых, трудящийся трудящемуся рознь. Еще мы не знаем, какой вы трудящийся. А вот что точно известно, так это что вы арестованный. Теперь о вашем деле. Мои сотрудники уже несколько раз объясняли вам, что ни они, ни я, а еще я сам добавлю – ни эти товарищи, – он показал в сторону двоих молодых людей, – не имеем ни малейшего отношения к вашему делу. Может быть, охранники что-то вам наболтали, но я не советую придавать их словам хоть какое-то значение. Мы лишь делаем нашу работу, которая поручена вышестоящим начальством. Даже если бы мы были в форме нашего ведомства, ваше дело от этого никак не ухудшилось бы и, естественно, не улучшилось бы тоже. Я не имею права отвечать на ваши вопросы. А вот совет могу дать. Поменьше надо думать о нас, почему и за что вас арестовали. Подумайте лучше о своей судьбе. Сосредоточьтесь на том, что вам теперь надо делать и как вам выпутаться из этой передряги. Хватит бесконечно кричать: «Я не виноват, я не виноват». Нам это все равно. Нам от этого ни холодно ни жарко. Нам с вами еще придется много времени провести вместе. А вы все делаете, чтобы испортить то благоприятное впечатление, которое, как мне доложили мои подчиненные, попервоначалу произвели на нас. Посдержанней и помужественней надо вести себя. Сразу видно, что не коммунист. Вы член партии? Нет. Это заметно. И, скорее всего, не коренной национальности, хотя это нас не касается. Вы тут нам столько всего наговорили сразу. А это, между прочим, и так яснее ясного. Сказали бы всего два слова. А что до остального – так это все лишнее и никому это не надо. Только воздуха сотрясаете. У нас тоже нервы есть, и, между прочим, они не железные, совсем не железные. Мы к вам всей душой, а вы – без всякого уважения. Хотя вы же понимаете, что мы при исполнении.
Кулагин с удивлением смотрел на инспектора. «Этот совсем еще молодой человек, ровно ничего не достигший в жизни, младший чин, – есть ли у него вообще какой-либо чин? – отчитывает меня, словно школьника. И ни слова о том, за что арестовали, кто арестовал, кто принял решение об аресте».
Борис разволновался, стал бегать по комнате взад-вперед – никто ему не препятствовал, – остановился перед двумя молодыми людьми и закричал, обращаясь к ним:
– Вы хоть понимаете, что это полная бессмыслица?
Молодые люди взглянули на него с сочувствием, но тем не менее достаточно строго и с чувством собственного достоинства.
Борис внезапно остановился у столика инспектора и сказал с вызовом:
– Прокурор Мессерер – давний друг нашей семьи и моего отца. Будет ли мне дозволено позвонить ему?
– Конечно, никаких проблем. Евдокия Прокопьевна подсуетилась. Вот у нее в коридорчике стоит личный телефон. У вас нет, хоть вы и такой продвинутый, а у нее есть. И в квартире, и на вахте. Звоните. Только я не пойму, какой вы во всем этом увидели резон. Прокурор, даже с такой звучной фамилией, никакого отношения к нашему ведомству все равно иметь не может. Или вы хотите позвонить вашему Месрессеру по личному делу? Звоните. Мирное время, войны отгремели. Можно разрешить телефонные звонки кому угодно. Даже врагу народа. Только вы не подумайте, я никого не обвиняю, – и он вышел в прихожую и протянул Борису черную телефонную трубку. – Звоните. А то еще решите, что я вам запрещаю.
– Какой смысл? Почему это вы мне выговариваете? Не много ли на себя берете? Да кто вы такой? Все смысл ищете. Если вам смысл нужен, зачем вы наворачиваете горы вашей бессмыслицы? Сначала двое ваших охранников ворвались, просто ворвались в мою квартиру, перед этим обидели мою девушку, которая от меня ехала на учебу, мою бедную, беззащитную Клару. На каком основании, скажите мне? Теперь эти двое глазеют, смотрят, как вы издеваетесь надо мной, заставляете меня, словно мальчика какого, танцевать под вашу дудку. Объявили, что я арестован, но не могу позвонить прокурору. Это, видите ли, бессмысленно. Да еще сознательно коверкаете фамилию уважаемого человека. Так вот, знайте и зарубите себе на носу: я и сам не стану ему звонить.
– Отчего же, звоните, я не против.
– Нет, теперь я и сам не хочу.
Борис подошел к окну. Старухи уже были тут как тут, они переместились к окну напротив, чтобы лучше видеть, что происходит в комнате Марины.
– Вот полюбуйтесь, – сказал он инспектору. – Эти тут как тут… Какая назойливость!
Инспектор будто согласился с ним.
– Убирайтесь вон, старые бездельницы! – заорал Борис в открытое окно.
Старухи отступили вглубь своей квартиры, но не ушли. Они шевелили губами, видно, что-то говорили, но услышать, о чем шла речь, на таком расстоянии было невозможно.
В комнате наступила тишина. Инспектор положил руки на стол и, сложив пальцы вплотную друг к другу, изучал, какие пальцы длиннее, какие короче. КГ на мгновение проникся его озабоченностью и подумал: «Средний палец – самый длинный, а безымянный и указательный короче, почему они разной длины, почему указательный короче, чем безымянный?» Двое молодых людей рассеянно озирались по сторонам, крутили головами и тихонько покашливали. Их, видимо, не интересовала относительная длина пальцев рук. Охранники присели рядком на небольшом сундучке в прихожей. Вид у всех был абсолютно безмятежный.
– Ну что, дорогие товарищи и друзья? Судя по вашему умонастроению, я легко могу заключить, что дело, которым вы занимаетесь, мое дело, полностью себя исчерпало. Давайте почтем за лучшее не вдаваться в детали и не разбирать, насколько оправданны или, наоборот, неоправданны ваши притязания и поступки, сделанные, я уверен, с лучшими и благороднейшими намерениями, а просто мирно расстанемся, разойдемся, так сказать, по своим делам. А перед этим обменяемся дружескими рукопожатиями.
Борис подошел к столику инспектора и протянул ему руку в полной уверенности, что тот ответит ему рукопожатием. Рука КГ была в этот момент недалеко от лица инспектора. Тот пошевелил носом, будто обнюхивая протянутую руку, его красноватые веки задрожали. Затем встал, демонстративно вытянулся и, покусывая губы, что явно выдавало его волнение, двумя руками взял шляпу с небольшими полями, лежавшую до этого на постели Марины Толоконниковой, аккуратно и осторожно надел ее на голову – так, будто это была совсем новая, ни разу еще не надетая шляпа.