Клетка
Шрифт:
– Ах, эти ваши бесконечные вступления, предисловия, расшаркивания… Вы не можете сразу приступить к сути дела?
– Ну что же, спасибо, вы существенно упростили мою задачу. Сегодня утром некие люди прошли безответственно в вашу комнату, самоуправничали и привели все в полный беспорядок. Переставляли вещи. И все это происходило по моей вине. В связи с вышеизложенным я нижайше прошу простить меня. Тем более что эти безответственные люди вторглись к вам по собственной инициативе и с помощью Евдокии Прокопьевны.
– Вторглись в мою комнату? Но в чем же причина, почему вы молчите о самом интересном?
– Ах, милая, милая, не знаю, как к вам обращаться – не товарищ же Толоконникова, – можно я буду называть вас просто Мариночкой? Все это так несущественно, и зачем вам забивать этой ерундой свою хорошенькую головку?
– Тайны, тайны, какой вы, однако, таинственный. Вообще-то таинственной пристало быть женщине. Таинственной, а еще лучше – роковой. Ну, раз вы хотите остаться таинственным, оставляю за вами эту прерогативу. Пусть это будет ваша тайна. А может быть, наша с вами тайна? В любом случае, коли вы просите прощения, охотно вас прощаю, тем более что, мне кажется, все вещи у меня стоят на тех же самых местах, что и раньше. Вон и блузка висит.
Смотрите-ка, все фотографии разбросаны. Мне вообще не нравится, что кто-то без спроса рассматривал мои фотографии, тем более что на многих из них я запечатлена в довольно-таки обнаженном виде. Мне все же странно выговаривать вам, взрослому состоявшемуся человеку, и объяснять вам, что нельзя делать то, что вы на самом деле должны были сами запретить себе. Как вам вообще могла прийти в голову мысль проникнуть самовольно в мою комнату в мое отсутствие?
– Я уже объяснял вам, товарищ Толоконникова, что эти фотографии разбросал не я. Это сделали Реликтов с Рецептовым, которых в комиссию ввел инспектор. Оба они из того отдела, в котором я сейчас работаю. Такие неприятные, суетливые и бесцеремонные типы. Надо от них избавиться. Поверьте, у меня достаточно полномочий и влияния, я все сделаю, чтобы их выгнали из отдела. И не только из отдела, но и из нашей продвинутой, высокотехнологичной конторы «Базальт», возможно, вы что-то слышали о нашем предприятии.
– Зачем вы мне рассказываете о каких-то неизвестных мне людях, которые, как вы сами сказали, появились здесь из-за вас? Хорошо хоть, что вы не распространяетесь о каком-то неизвестном и совершенно мне не интересном инспекторе.
– Кроме инспектора здесь были еще двое охранников. Они сидели на том сундуке в прихожей. Это была целая комиссия.
– Вы мне совсем заморочили голову. Только взгляните на то, что вы вместе с ними наделали, – сказала Марина и внимательно посмотрела в глаза КГ.
Борису показалось, что на мгновение ее рот раскрылся, клыки удлинились, зрачки расширились, заняли и поглотили всю ее комнату, и Борис полетел в какой-то бездонный туннель. Подступила дурнота. Но это было только одно мгновенье.
«Показалось. Теряю контроль над собой, – подумал КГ. – Я устал, переволновался сегодня».
– Что вы наделали, что вы наделали, – повторяла Марина. – Вы чуть было все не испортили.
Она сняла кусок материи со стены, положила на стол и стала раскладывать фотографии на черной ткани, прикалывать их булавками,
– Вот как это должно выглядеть, – сказала она через некоторое время, с гордостью осматривая получившуюся композицию. Непонятно, как она смогла это сделать, но теперь с этой фотокомпозиции на Бориса смотрели только глаза крупным планом, одни только огромные глаза товарищ Толоконниковой с большими расширенными зрачками. Глаза множились и расширялись. Сто пар глаз. Страшновато.
– Вот теперь все в порядке. В порядке. Закон, порядок, справедливость всегда торжествуют. Вы не задавались вопросом, почему я – то Мариула, то Марина?
– Честно говоря, нет. Я думал, это почти одно и то же.
– Да помолчите вы, вечно куда-то торопитесь. Не прерывайте меня и послушайте. Может, у вас не будет больше возможности еще раз встретиться со мной. До поры до времени.
– Почему это, интересно?
– Потому что имя мое – Шахат, и символ Шахат – тысяча глаз. Вот вы и узнали… Только не говорите об этом никому. И, конечно же, – этой глупой мадам Гаулейтер, ведь вы так ее называете? Пока не понимаете, потом поймете. Когда встретитесь со мной снова, тогда и поймете, что это означает.
«Шахат, Шахат, это что, шутка такая? Нет такого русского имени».
– «Шах и мат», «Шахимат» – вы смеетесь надо мной, шамаханская царица. Вы смеетесь надо мной. Смеетесь, потому что не верите мне. Еще раз объясняю: здесь была комиссия. Вы меня просто вынуждаете – следственная комиссия.
– Из-за кого? Может, вы сейчас скажете, что из-за вас все было? Этого просто не может быть, – сказала Марина и рассмеялась.
– Может, и очень даже может. Почему вы решили, что ко мне не приходила следственная комиссия? Может, и не следственная – комиссия из какой-нибудь судебной инстанции. Разве нашего мимолетного знакомства достаточно, чтобы вынести сколь-нибудь обоснованное суждение о том, что на мне нет никакой вины?
– Конечно, я не та самая инстанция судебного толка, которая якобы присылала к вам комиссию и зачем-то при этом рылась в моих фотографиях, поэтому и не могу иметь обоснованного суждения о вас – по большому счету, малознакомом мне человеке. Но, с другой стороны, присылать следственную комиссию домой, без предупреждения вскрывать и занимать комнату молодой девушки, совершенно непричастной к каким-то вашим неизвестным мне поступкам, рыться в моих фотографиях, нарушать фотокомпозицию, мистичность которой может повлиять на все мироздание…
«Ишь, как она расстроилась из-за своих фотографий. Не понимаю, из-за чего такой переполох, правда, ножки у нее на пляжных фотографиях очень даже ничего. И в жизни, похоже, тоже. А она теперь все закрыла. Остались только глаза. Глаза, правда, тоже довольно завлекательные», – подумал КГ, а Марина между тем продолжала:
– Все это можно было бы сделать из-за какого-то особо тяжкого преступника, которого следовало бы немедленно арестовать. А вы на свободе. И, судя по вашей опрятной одежде и душевному спокойствию, вряд ли можно предположить, что вы только что бежали из тюрьмы. Так что никаких преступлений вы, конечно, не совершали. Тем более – тяжких. Да и характера бы у вас на это не хватило.