Клеймо Дьявола
Шрифт:
— Ну, и кто это сделал?
Морис де Невер был не менее спокоен.
— А кто последний видел её живой?
— Нашли мы её в четверть пятого, с Эстель и Симоной. До этого я видел её вчера в Зале Тайн. — Сиррах лениво наполнил стакан вином.
— Ты намекаешь, что её прирезали я или Мормо? — Нергал встал и теперь в упор посмотрел на Риммона.
— Ну, да, что если она почувствовала призвание быть монахиней и отказалась быть алтарём на ваших шабашах?
Все, кроме ничего не понявшего Ригеля и сумрачного Хамала, прыснули в кулак или расхохотались. Усмехнулся и Нергал. Обвинение выглядело столь смехотворно, что глупо было и заводиться. В глазах же Риммона читались откровенная злость и насмешка. Он никогда не боялся Нергала, а после вчерашнего хотел только одного — по возможности, никогда не видеть этого ублюдка. Но в убийстве он его всерьёз почему-то не подозревал. Может быть, потому, что вообще не хотел никого подозревать. Кто бы это не сделал — "Vade in pace, иди с миром" — он отпустил бы этот грех любому. Пропади она пропадом, мерзавка, чуть не угробила его…
— Как раз отказывать-то покойница и не умела, — беззлобно заметил Нергал. — От нас она ушла живой и невредимой. Ножей в бок ей никто не совал.
Его слова неожиданно подтвердились, причём, тут весьма сложно было предполагать сговор.
— Это правда. Я видел её утром с балкона. Она куда-то шла со служанкой. Я ещё сказал тебе об этом, помнишь, — Морис де Невер повернулся к Ригелю.
Эммануэль кивнул. Когда он утром пришёл к де Неверу, тот ещё спал тревожным и зыбким сном, но почти бесшумных шагов Ригеля хватило, чтобы разбудить его. Морис даже не подумал поделиться с ним подробностями ночного визита Эрны, но приказал сервировать завтрак на балконе, надеясь, что прохладный воздух освежит его. Тогда-то они и видели убитую — живой и невредимой. Морис вспомнил, что как раз за завтраком он вдруг ощутил, что его самочувствие и вправду вдруг резко улучшилось, словно с души сняли вязкую и липкую тину, просветлело в глазах, захотелось музыки в ликующем мажоре. Он даже замурлыкал что-то из любимого им Гуно. И вообще, день прошёл просто прекрасно.
Невер ничуть не сожалел о смерти Лили, и даже не трудился скрывать это. Впрочем, почти на всех лицах лежала печать такого же бесстрастного недоумения. Скорби никто, кроме Августа Мормо, не проявил.
— Это ужасно. Не говоря уже о прямом, понесенном нами с Фенрицем, ущербе… Она была самой лучшей чёрной жрицей, из всех, кого я знал, — Мормо был расстроен всерьёз.
— Да, это ужасно, так осквернить ваш алтарь, господа… — Риммон даже не пытался скрыть сарказма.
— Любой посторонний был бы замечен в нашем крыле замка… — задумчиво произнёс Митгарт.
— Её распутство было онтологического, оргиастического и, скажу даже больше, сакрального свойства. Казалось, восстала сама великая Астарта… — продолжал сокрушаться Мормо, но, чем больше он изливал свою скорбь, тем большее отвращение читалось на лицах его сокурсников.
— Да уж, lassata viris nesdum satiata recessit… — пробормотал Хамал. Наглец процитировал слова Ювенала о Мессалине — "мужей десятки приняв, уходила несытой".
Эммануэль поморщился. Остальные просто не поняли наглый комментарий Гиллеля.
— Хамал, не отвлекайтесь! Где были вы? — Митгарт был методичен и рассудителен.
Тот, в эту минуты наливавший себе бокал вина, одарил Бенедикта взглядом желчным и циничным.
— Я? У себя. Я вообще её не видел с последней лекции в субботу! — черты Хамала презрительно исказились, и он гадливо добавил, — и я полагаю, что вы, дорогой мой, видели её вчера в куда более поздние часы…
Митгарт не оспорил это суждение, но вызова в нём не увидел и перчатки не поднял.
— Генрих? — Бенедикт с удовольствием вспомнил вчерашнюю ночь, лицо и позу Виллигута и гадливо улыбнулся. Виллигута, однако, ни взгляд, ни вопрос не обескуражили, он спокойно посмотрел на Бенедикта.
— Сегодня воскресение. Проснулся я около полудня. Читал в постели Лукиана. Позавтракал. В третьем часу встретился с Фенрицем и, пока не подняли шум вокруг трупа, был с ним, — сказав это, он почему-то покраснел.
— Да, — Фенриц кивнул. — Кстати, если у кого-то столь много любопытства, может, он и сам соизволит сказать, где был в это время? А, Бенедикт?
— Гулял с сестрой, потом завтракал. Я с половины второго читал мисс Патолс стихи Ронсара в Северной галерее. Потом прибежала мисс Симона и рассказала нам об убийстве. Весь вопрос в том, когда её убили? — упорно возвращался к теме Митгарт.
Дверь распахнулась. На пороге стояла Симона, за ней белела головка Эстель. Обе они слегка запыхались. Ригель затаил дыхание. Риммон встал. Симона наконец отдышалась и проронила:
— Отец Бриссар говорит, что у Лили из раны не вытекло ни капли крови, и края пореза не разошлись.
— Как это? — Риммон и Невер проговорили это в унисон.
— Этого не может быть… — Митгарт был ошарашен.
— Может. Это значит, что нож был вонзён уже в мёртвое тело, — задумчиво откомментировал Хамал. Глаза его были теперь полусонными и томными, как у женщины, и напоминали яхонты, — однако, crimen exeptum. Исключительное преступление.
Все недоумённо переглянулись.
— … Морис, о каком алтаре всё время говорил Риммон? — спросил Ригель, когда гроб после отпевания несли на погост. Невер закусил губу, но, замявшись, после недолгого молчания всё же ответил:
— Чёрная месса служится на животе обнаженной женщины. Или на спине. Завершается соитием с ней, осквернением Причастия и свальным грехом. Это как раз то, что мы не досмотрели на Чёрной мессе. По крайней мере, так сказано было в нергаловом талмуде.
Эммануэль остановился и в ужасе взглянул на Невера, потом тихо опустился на скамью у дороги на кладбище и проводил гроб и толпу невидящим взглядом. Просидев несколько минут в потрясённом молчании, он, наконец, медленно поднялся, и они с Морисом последними подошли к могильной яме, черневшей среди оград.
Погребение было скромным и тихим. Присутствовали декан, несколько профессоров, куратор, студенты. Только один белый венок украшал гроб. Неподвижно в ряд выстроились девицы, при этом Эрна зачем-то надела черную шляпку с крохотной вуалью, не очень ей шедшую. Морису де Неверу не составило труда понять, что вуаль призвана, скорее, скрыть синяк на скуле, нежели явить иллюзию с трудом сдерживаемой скорби. При взгляде на мисс Патолс и мысли о том, какой драматичный вид должны являть сейчас её ягодицы, Морис против воли мстительно и весело улыбнулся. Ему казалось, что о произошедшем ночью он наутро пожалеет, но нет — Невер не чувствовал ничего, кроме ликования и сытого довольства собой.
И вообще — чувствовал себя прекрасно, точно кот, вдоволь налакавшийся сливок.
Лицо Лили в гробу было по-детски невинным, изумлённым, сияющим полупрозрачной восковой белизной. Никто по-прежнему не изображал скорби, и тем неожиданнее и сильнее Мориса де Невера поразило лицо обычно сдержанного Хамала. На нём сначала промелькнула высокомерная и ядовитая насмешка, потом — откровенное любопытство и веселье, а ближе к окончанию погребения читались только злость и нескрываемое отвращение, почти гадливость. Морис был заинтригован. Впрочем, у него были для этого и другие основания.