Клеймо Дьявола
Шрифт:
— Жемчужно-розовый, — лениво буркнул Гиллель, растягиваясь на диване.
Матримониальные планы Сирраха ничуть не увлекли его и, вынырнув из риммоновых мыслей, Хамал снова задумался. В течение трех последних недель он не упускал случая проникнуть в помыслы Мориса де Невера, и был абсолютно уверен в своих наблюдениях. Но то, что он читал там, было непостижимо! Начать с того, что мысли вчерашнего помешанного на сладострастии кота были теперь точной копией мыслей девственника Ригеля, так он ещё и умудрялся мыслить цитатами из Евангелия! Добро бы, притворялся. Но Хамал безошибочно читал самое потаённое. И Вальяно… Вальяно стал въявь благоволить к Неверу!
Хамалу очень нравился Рафаэль Вальяно, его невероятный интеллект и ошеломляющие знания, и то, что тот практически не замечал его, очень задевало самолюбие Гиллеля. Он чувствовал уколы зависти и ревности, когда видел, что Невер с Ригелем почти каждый вечер уходят к профессору и после часами, наперебой цитируя, восторгаются им.
За окнами сгустилась тьма. Риммон зажёг свечи, сказал, что скоро закончит, и предложил поужинать. Хамал молча кивнул. В тёмном углу что-то зашевелилось и страшно зарычало. Гиллель вздрогнул и подскочил, сжавшись от ужаса.
— Боже мой, что это!?
— Что с вами, Хамал? — Элегично, не отрываясь от бумаг, спросил Риммон. — Это же Рантье.
— А чего рычит?
— Нергал идёт.
На лестнице вскоре и впрямь раздалось визгливое разухабистое пение. Фенриц, плотно закусив, любил подрать глотку. Вот и сейчас он во всё горло распевал арию герцога Мантуанского, заглушая своим звучным козлетоном даже бой главных часов, пробивших восемь.
-… La donna е mobile qual piuma al vento, muta d'accento e di pensiero. Sempre un amabile leggiadro viso, in pianto o in riso, е menzognero. е sempre misero chi a lei s'affida, chi le confida mal cauto il core! Pur mai non sentesi felice appieno chi su quel seno non liba amore! [8]8
Голос постепенно стих в глубине галереи. Рантье успокоился, и, свернувшись пушистым клубком у камина, уставился на огонь. Успокоился и Хамал.
— Надо полагать, наш sans egal et sans pareil, несравненный и бесподобный Фенриц любит Верди. У него довольно приличный баритон. Как он умудряется брать теноровые ля-си-бемоль как си-до? И, почему он вообще всё время поёт теноровые партии?
Ответ Риммона не отличался логичностью, зато пленял эмоциональностью.
— Потому что свинья. Чуть не сморил моего пса, — злопамятно пробормотал он и неожиданно даже для самого себя с отвращением полушёпотом добавил. — Нехристь.
Глава 24. Подлинное величие
"Горше смерти — женщина, потому что она — сеть,
сердце её — силки и руки её — оковы.
Угодный Господу спасётся от неё, а грешник будет уловлен ею".
Шумное празднество в гостиной Эстель Морис променял на тишину библиотеки, а после встречи с Хамалом пришёл к себе в спальню. Там его ждали несколько книг Вальяно. Морис вообще любил книги, причём, обожал даже их запах, золотые обрезы переплетов и роскошь виньеток. Книги Вальяно были необыкновенно красивы, а исходящий от них аромат напоминал благовоние каких-то восточных специй, но каких, Морис не знал. Листая одну из книг, он протянул руку к другой, и пальцы его чуть не столкнули стоящий на углу стола бокал с вином. Морис не помнил, чтобы оставлял его тут, но, может быть, заходил Эммануэль? Он не хотел пить, и погрузился в "Жития святых". Он и раньше, ещё в имении отца, пробовал читать их, но внимание рассеивалось, он утомлялся и мало что понимал. Но теперь мир, казавшийся ему раньше далеким и непостижимым, открылся во всей полноте. Прошло чуть больше часа. На пороге спальни послышались шаги. Морис, сидя спиной к двери, подумал, что это Эммануэль.
— Знаешь, я только сейчас понял, насколько вера в Господа, преображая душу, меняет жизнь. Без Него она — хаотичное сцепление пустых дней, завершающееся смертью, обесценивающей всё. А предлагаемые паллиативы — "жить в сердцах" тех, у кого зачастую и сердца-то нет, или "оставить своё имя в веках" — это такая пошлость… На кой чёрт, скажи, векам твоё имя? И какая разница в шестьдесят — что в твоём прошлом? Какая разница, что ты написал, скольких целовал, какими винами услаждал себя? Но если в шестьдесят нет надежды на вечность, и прошлое, и настоящее станет кошмаром.
Эммануэль не ответил. Морис недоумённо обернулся. На пороге стояла Симона.
Морис помертвел. Он понял всё и сразу, и холодный ужас сжал его сердце. Он и раньше иногда подмечал очарованные взгляды Симоны, но не хотел даже задумываться об этом. Буря поднялась в его душе. Это было стократ хуже Эрны… Боже, как прав Хамал! Этот приход — надругательство и над её собственным, и над его достоинством. С тоской он подумал о том, какую боль должен будет испытать Эммануэль, если узнает об этом. А он узнает, задержись она тут лишнюю минуту. Выгнать? Сбежать самому? Будь всё проклято.
Увидев выражение его лица, Симона вздрогнула и попятилась.
— Вы ошиблись дверью, мисс? — спросил Невер и, не давая ей опомниться, подхватил её под руку и вывел из спальни. Через несколько секунд они оказались в галерее. Морис галантно поклонился на прощание, стараясь не смотреть в наполненные слезами глаза Симоны. Она отвернулась и побежала по коридору. Стоило ей скрыться из виду, как из портала вышел Эммануэль, направлявшийся к нему. Морис еле заметно перевел дыхание и улыбнулся.
— Что-то случилось, Морис?
В почти невероятной прозорливости Эммануэля Морис де Невер имел возможность убедиться стократно. Сколько раз он пугал Мориса глубоким и безошибочным анализом самого сокровенного и в нём, и в себе, и в других. Почище Хамала. Но сегодня Невер был воистину неуязвим. Его взгляд отвердел и застыл в спокойной уверенности.
— Закончилось мозельское. Ты же не любишь мадеру. Я подумал было сходить в Верхний портал, но вспомнил о бутылке шамбертена. На ужин нам хватит.
Эммануэль внимательно вгляделся в лицо Мориса. Он ощутил его внутреннее беспокойство, но причины не постиг. Они вошли в апартаменты Мориса, продолжая разговор. Невер сумел полностью овладеть собой и успокоиться. Ничего не было. Сохранить в тайне, тем более, от Эммануэля, можно только то, что забудешь сам. Вот он и забудет обо всём. Вспомнив их последнюю встречу с Вальяно, Морис спросил:
— Почему Вальяно сказал, что страсть мужчины и женщины мерзостна перед Богом? Неужели наш Риммон так уж грешит, влюбившись?