Клеймо дьявола
Шрифт:
Кёхлин, ни жива ни мертва от страха, лежала, не двигаясь, только тихо спросила:
— Это ты, Крабиль?
Третий сын дьявола продолжал свое дело, он мял, тер и пощипывал до тех пор, пока в штанах не стало мокро. Тогда он оставил грудь женщины и отступил на шаг, чтобы лунный свет упал на него и на Второго сына дьявола:
— Нет.
Кёхлин заверещала:
— Господи Иисусе! Рогатый! Рогатые!
Третий сын дьявола хихикнул под маской. Первый сын дьявола, как всегда, оказался прав. Женщина дрожала от страха как осиновый лист. Теперь она будет еще послушнее и усерднее служить им.
— Первый сын дьявола хотел, чтобы ты увидела нас во плоти. Видишь теперь, как плохи твои дела?
— Да, — жалобно проскулила толстуха.
Она и вправду еще никогда не видела своих повелителей. Даже тогда, в лесу, когда отовсюду раздавались голоса, отдававшие приказ ей и Друсвайлер. Потом они получали указания в тайных посланиях, которые сразу должны были сжигать. Откажись они их выполнять, им грозили семидежды семью смертями и адским огнем. На тысячу лет в тысяче футов под землей.
Какой ее тогда объял ужас! И как часто она потом проклинала, что умела прочесть пару слов!
А потом клевета оказалась доходным делом. Даже очень доходным. Для нее. И для Друсвайлер. Они донесли на Зеклер, обвинили ее в колдовстве, придумали истории с кровоточащим топором и варевом из детских пальчиков. И уже почти довели глупую торговку до костра. Если бы не вмешался этот Лапидиус…
— Вспомнила ли Зеклер о времени, проведенном… э… в горах? — спросил Третий сын дьявола. Он так низко склонился к Кёхлин, что маска покачивалась прямо перед ее лицом.
— Нн… ннет… наверное, нет.
И снова рука потянулась к обнаженной груди. Но на этот раз она больно щипнула ее.
— Ай! Ой-ёй-ёй! Я не знаю. Правда, не знаю. Нас не пускают к ведьме.
Рука на груди немного ослабила хватку.
— А что говорит Марта? Она согласна?
— Говорит, что Зеклер больна и за ней нужен уход.
— И больше ничего? Она не разговаривала с ведьмой?
Кёхлин попыталась освободиться от руки, сдавливающей грудь, но тщетно.
— Нет, и не хочет. Говорит, что не хочет и связываться.
— Так припугни ее! Не может быть, чтобы она жила под одной крышей с ведьмой и не слышала, что та говорит!
— Хорррошо, сделаю.
Медленно хватка ослабла. Третий сын дьявола нехотя убрал руку.
— Сделай все, чтобы разузнать. Это важно. Жизненно важно. Для тебя! И помни: мы еще вернемся! — Он достал из кармана три монеты и небрежно бросил их на пуховое одеяло. — Это тебе. Но их надо отслужить!
Больше не произнеся ни слова, Третий сын дьявола повернулся, прихватил с собой Второго и, хромая, пошел вон из дома.
К соседке, Марии Друсвайлер.
ТРИНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ЛЕЧЕНИЯ
Поскольку после набега черни его кровать все еще стояла на трех ногах, ночь Лапидиус снова провел в кресле. Пусть это и любимое кресло, спал он отвратительно.
Он встал и размял косточки. В кухне все было тихо. Марта еще не принялась за будничные дела. Это пришлось кстати, можно спокойно совершить утренний туалет. Умывшись и одевшись, он постучал в комнатку служанки.
— Марта, ты проснулась?
Никакого ответа.
Его охолонуло дурное предчувствие. За последние дни так много всего произошло, что он настораживался по любому поводу. Снова постучал:
— Марта!
— Щас, чё тако? — раздалось изнутри.
— Слава богу, я уж думал, что-то случилось.
— Нее, нее. Я ж с Заступницай. Чё, поторопиться?
— Нет, поднимайся спокойно. Я пока загляну к Фрее.
Он взял воды и вчерашнего отвару и пошел наверх. Перед заслонкой камеры он поставил все на пол и отпер дверцу.
— Фрея!
Она лежала к нему спиной, скрючившись на тюфяке. Он наклонился и взял ее за плечи. И только теперь расслышал тихое поскуливание.
— Фрея, Фрея, скажи же что-нибудь.
Она так резко повернулась, что он отпрянул.
— Не хочу, не хочу больше! Больше не могу!
— Но ты ведь знаешь…
— Больше не выдержу! Выпустите меня, выпустите, выпустите, выпустите…
Ее всхлипывания перешли в безудержный плач. Лапидиус остолбенел. Он показался себе самым жестоким человеком на свете. А она снова начала умолять:
— Помогите мне! Выпустите меня, пожалуйста, выпустите!..
В его душе перемешались сострадание, умиление и беспомощность. Его вина, что она там страдает. Его и ничья больше! Ну, что он мог сказать?
— Что я могу сказать? — услышал он собственный голос, и это больше не было пустыми словами.
Она снова заплакала и отвернулась. Тогда он спустился вниз за лауданумом. А когда вернулся с лекарством, увидел, что у нее жуткие пролежни. На лопатках плоть стерлась чуть не до кости. Конечно, это должно доставлять невыносимые страдания. Не меньше, чем боль в суставах, колики и язвы во рту.
Он сказал:
— Я принес тебе лауданум, помнишь, капли из коричневого пузырька.
Она ничего не ответила, только продолжала всхлипывать. Лапидиус понял, что дальше так продолжаться не может. Надо было что-то делать.
— Давай, реви громче, — сказал он, надеясь, что его тон достаточно язвителен. — Громче реви, чтобы все слышали! Вой так, чтобы весь мир знал, как тебе паршиво! Оплакивай себя, захлебнись в собственных слезах! Тогда мне не надо будет зря тратить на тебя драгоценное лекарство. Могу его вылить, или подарить, или продать, мне-то оно давно не нужно.