Клеймо красоты
Шрифт:
Все бросились за ним – правда, через забор лезть не стали.
– Погодите! – крикнул Петр. – Давайте в машину!
Он метнулся за дом, где на лужайке стоял старенький «Москвич». Первым туда влетел Змей и устроился на переднем сиденье, нетерпеливо ерзая и болезненно поохивая. Сзади, толкаясь, набились Ирина, Сергей и Павел – как был, в одних шортах. Деревянную «тулку», несмотря на спешку, он заботливо прислонил к забору. Сергей уже начал было закрывать дверцу, как из сенника вылетела Маришка, размахивая Иришкиными босоножками. Заскочила на заднее сиденье, и «Москвич» тяжело осел на задние колеса.
– Ну, а тебя куда несет? – безнадежно спросил Петр.
Маришка швырнула свою ношу на колени Ирине:
– Держи обувку. Походи-ка по нашим борам необутая – живо обезножишь.
Ирина с изумлением узнала свои босоножки. Шевельнулось тепло в груди – какая она все-таки добрая, какая заботливая, эта внешне сердитая Маришка! – однако та бросила, словно плюнула:
– Носи тебя потом на руках! Хотя тебе небось только того и надо!
– Ну, вы угомонились там? Все рессоры мне поломаете… – сердито буркнул Петр и рванул с места.
– Забавно, – сказал Сергей. – Я же совсем забыл, что у меня тоже есть автомобиль.
– Да и у меня, если на то пошло, – усмехнулся Павел. – Видимо, судьба нам ездить всем вместе, что на бой, что на пожар. Но ведь так гораздо веселее, правда?
Никто ему не возразил – может быть, потому, что Петр врубил предельную скорость, и «Москвич» поскакал по проселочным ухабам так, что вести светские беседы стало опасно для зубов и языка.
Ирина покосилась на Сергея с Маришкой, которые продолжали, как нанятые, обмениваться улыбками, и обняла Павла за шею. У того блеснули глаза, и, воспользовавшись очередным скачком, он поцеловал Ирину в губы.
Ему и раньше приходилось убивать, и одно он знал наверняка: никакая душа из человека в это мгновение не вылетает. Крик, кровь, судорога мышечная – вот и все. Глаза останавливаются, но чтоб там можно было разглядеть этакое нечто, уловить миг, когда меркнет жизнь, – это все выдумки для книжек и кино. Просто очень остро ощущаешь: вот был живой человек, потом он трепыхнулся – и сделался неживой. Как чашку разбить. Чашка – падение – осколки.
Очень просто!
При всем при этом он не считал себя жестоким человеком. Он не любил видеть предсмертный ужас в глазах тех, кого убивает. Некоторые самоутверждаются таким образом и чувствуют себя чуть ли не сверхчеловеками. Но это для тех мужиков, у которых рост метр с кепкой, которых хлебом не корми, а дай почувствовать себя Наполеоном или Гитлером. Любым способом и как можно чаще! А ведь это мелочно, мелочно, считал он. Естественно, если человек чувствует, что через мгновение отдаст богу душу, он будет смотреть на своего убийцу даже не с ужасом, а… слово-то такое еще не придумано в русском языке! Небось и не только в русском. Причем жертва будет трепыхаться от этого неописуемого страха в любом случае совершенно одинаково: стоит перед ней отморозок с одной извилиной в башке или наполеончик в натуре образца 19… года. Дело не в том, кто тебя убивает. Дело в смерти, и только в ней одной.
Именно поэтому он всегда стрелял быстро, чтобы жертва не успела испугаться. Некоторые даже не успевали понять, что с ними произойдет через мгновение. Оксана тоже не успела понять… «Поздно, – сказал он ей. – А вот если бы ты сразу сказала мне про подушку, все могло бы быть иначе». И выстрелил. Оксана упала, и он не стал терять времени и смотреть, как дергается в агонии ее тело, – сразу прошел в комнаты.
Бабка, старая ворона, пташка ранняя, уже не спала; сидела, как всегда, перед зеркалом: нечесаная со сна, неряшливая, опухшая вся.
Увидев его, вскинулась:
– Ты? Принес письмо?
– Ждите ответа, – сказал он, приятно улыбаясь, и израсходовал свой последний патрон.
Бабка опрокинулась вместе со стулом, и он потратил мгновение или два, чтобы посмотреть на эту бесформенную тушу в линялом халате. Как ни странно, ему было жаль старуху. Не красотку Оксану, которая все-таки доставляла ему немало удовольствия, а главное, рассказала про письмо. Сучка! Если бы она еще тогда, днем, сказала, где именно нужно искать, может, жива осталась бы. И сейчас он ехал бы в Вышние Осьмаки… Нет, затаила самую важную информацию. Он зря тратил время, перетряхивая пожитки, а в это время из отдела охраны мчались менты. Еще хорошо, что они не догадались поставить человека под балконом! Уйти удалось, но после этого все пошло наперекосяк.
Оксана клялась, что ничего не утаивала, а просто забыла про подушку, но он видел в ее глазах ложь. Она оставляла для себя какой-то запасной ход, она, может, и сама не знала, для чего это делает, просто так, из врожденной хитрости и потребности привирать. В результате она перехитрила сама себя.
Нет, Оксану он не жалел. Ноги у нее, конечно… да и грудь что надо, но таких Оксан у него было не счесть, а будет – еще больше. Он жалел именно старуху, которая ненавидела и его, и всех на свете, и даже себя. Нет, речь не о том, что в нем проснулось чувство жалости к человеку, поскольку он отнял ее жизнь и все такое, а главное, собирался присвоить богатство, которое составляло цель и смысл этой жизни. Ей, бедолаге, с самого начала не повезло. Даже если бы не попала в 42-м под ту бомбежку и не потеряла на десять лет память, все равно ее дело было бы швах. Сразу, еще в войну, попалась бы на этом ограблении. Можно себе представить, как они с братишкой Минькой и этой их мамашей завалились бы в дом тех людей, как перевернули бы там все на свете, прихватив не только вещь, но и все, что плохо лежало! По этому барахлишку их бы вычислили и взяли. Но до этого они передрались бы из-за клада, еще небось начали бы травить друг друга крысиным ядом, как это водится у примитивных хапков. Нет, он жалел старуху потому, что Клава Кособродова была обречена на неудачу с самого начала, с той минуты, когда подслушала в военном госпитале разговор двух дружков, один из которых вскоре умер на ее руках, а другой продиктовал невразумительное письмо.
Письмо, все дело в этом письме…
«Собственно, зачем мне это письмо? – подумал он, осторожно перешагивая через кровавый ручеек, набежавший из старухиной головы, и направляясь к выходу. – Я и так знаю все или почти все».
Вот именно – почти! В этом слове и была вся закавыка. По складу характера своего он не любил недоговоренностей и в каждом деле все заранее раскладывал по полочкам, видел результат в своем воображении еще до того, как получал его. Ничто не должно быть оставлено на волю случая, этому правилу он следовал всю жизнь. Вот за последние сутки дважды отступил от него – и получил то, что получил: исчезнувшее письмо. И, главное, исчезнувшую хозяйку письма, которая казалась такой простушкой, а на деле была хитра, будто змея.
Мысль о ней хлестнула, точно раскаленным прутом. Он даже не оглянулся на Оксану, которая лежала так, что ее было видно с лестницы. Он не стал закрывать дверь. Ничего, чем скорее их найдут, тем лучше. А то будут гнить неизвестно сколько времени, пока соседи не учуют запашок. Пусть найдут. Его все равно не вычислит никто и никогда, хотя бы потому, что уже сегодня его не будет в городе.
Придется уехать без письма. Придется в очередной раз положиться на удачу…
Он хихикнул. В этом выражении ему всегда чудился явный оттенок непристойности. Положиться на удачу – то есть лечь на нее, что ли? Как на женщину?