Кликун-Камень
Шрифт:
— Опять весь репей на юбку соберешь.
— Ах, как ты тогда драпал! — воскликнула со смехом Маша.
— Я тогда не знал, что в Кликуне твои друзья сидят. И мне было на два года меньше.
— Помолчим.
Река чешуйчато поблескивала и плескалась рядом. Какие-то розово-сизые птицы пролетали без крика. Воздух холодел, подползала влажная пахучая темнота. Маша внезапно остановилась, обернулась к брату. В темноте белело ее лицо да светлые цветочки темной кофты.
Неожиданно сестра обняла его. В молчании
Навстречу горланил Кликун. Они обошли его с долины, где было безветренно, темно.
Маша тихонько свистнула, ей ответили таким же свистом.
У самого Камня в темноте сидели на траве люди. Один сказал:
— Вот и Малышевы. Иван да Марья, — и добродушно рассмеялся: — Место мы выбрали хорошее. Кликун всех отпугивает. Можно говорить не таясь. Мария Михайловна сказала, что ее брат только что приехал из Перми, видел все, что там происходило, своими глазами.
— Интересно послушать…
— Может, расскажешь, паренек?
Иван на минуту растерялся. Но, не выдав себя, начал спокойно, неторопливо, тщательно подбирая слова:
— Много я не понимал тогда… Только в тюрьму случайно попал, так вот там мне человек хороший растолковал… В эти годы рабочий класс проснулся, товарищи, — собственный голос показался ему чужим. И последние слова — выспренними, чужими. Он смолк на минуту.
Плескалась вода. Трава чудесно пахла. Было тихо, влажно. Сгущалась темнота. Иван рассказывал о бесчинствах казаков и охранки, о закрытии Мотовилихи, о безработице и голоде рабочих. Он и не подозревал, что столько воспринял из того, что видел и слышал тогда. Порой голос срывался. Иван конфузился: голос все еще не установился, подводил его.
— Еще в октябре рабочие Мотовилихи были вооружены, организованы в боевые дружины. Но оружия было мало…
— Для нас сейчас самое главное — это борьба с меньшевиками, — произнес из темноты голос, густой и прерывистый, как у человека, долго терпевшего зло. — Они кричат всюду, что революция кончилась навсегда. Неграмотным все мозги запорошили, стараются внушить, что партия изжила себя…
— Тоже мне, идеологи!..
— Да мы их на обе лопатки!
Иван тихо продолжал:
— Рано или поздно придется за оружие браться. Всем. Это мне тот человек в тюрьме говорил…
Когда Иван кончил, кто-то одобрительно произнес в наступившей тишине:
— Ну вот, у нас на одного большевика больше!
…Теперь часто Иван пропадал из дома, возвращался поздно. Отец до прихода сына не ложился в постель, но не спрашивал, куда тот уходит каждый вечер. Раз только хмуро и озабоченно сказал:
— Смотри, Ваньша. Время смутное. Один в одну сторону тянет, другой — в другую… своего от чужого не отличишь.
Иван взял его руку. Шершавая, жилистая, она тяжело лежала у него в ладони.
— Я отличу. Завтра в Фоминку в школу
Михаил Васильевич был печален и горд.
— Дай и мне чего почитать. А то меня одни арестанты образовывают, — после паузы попросил отец. — Только почему завтра в Фоминку? Доживи хоть до своих именин.
— Нельзя. Что именины? Семнадцать лет мне и там стукнет.
— Стукнет! Смотри, как бы по тебе чем-нибудь не стукнуло?!
— Не беспокойся, отец. Чего бы ни случилось, не беспокойся. Маму береги.
VI
Буланая лошадка бежала легко, далеко выкидывая вперед тонкие ноги, подбирала копытами версты, швыряла их назад.
Кедровники то раскидывались по обе стороны дороги, то расступались, открывая болотистую низину.
— Хороша лошадка!
— Э-э, под ней и цветочная пыль не опадет!
Кучер Семен Немцов, высокий, сутуловатый, с большой красивой головой, без конца курил. Его вьющиеся русые волосы шевелил ветер.
— Ну, а как вы… как вы жили… как живете? — спросил Иван.
— Сирота слезами живет, — ответил тот, улыбаясь.
Жали рожь. Когда телега пересекала поле, женщины побросали работу и уставились на Ивана. Видно, редки были здесь приезжие.
Навстречу неслось озеро, полное света и воздуха. Жар подсолнухов на поле слепил глаза.
Дым вился, плыл над селом кудрявой грядой. Шелудивые дома, казалось, не стояли, а сидели на черной земле, нахохлившись. Редко-редко мелькали пятистенники железными цветными крышами.
Показав на них кнутом, Немцов сквозь зубы, как бы для себя, произнес:
— Лесохозяева пыжатся. У нас мужики здесь почти не пашут. Все на лесопромышленников робят. Теперь вот помещик Кислов все леса вокруг скупил, всех в кулак зажал. Вицу в лесу у него срежешь — запорет… Не зря Удавом прозвали.
Иван с особым вниманием посмотрел на Немцова.
У одного пятистенника Семен остановил лошадь.
— Вот и здешний хозяин на лесе нажился… Савватий Новоселов. Дела имел в Тюмени, в Омске, в Верхотурье. Умер недавно. Здесь тебе квартиру школа сняла…
Вдова Новоселова Таисья Васильевна, сорокалетняя женщина с изъеденным оспой носом, похожим на губку, встретила квартиранта у ворот. Низко кланяясь, произнесла напевно:
— Милости прошу, господин Малышев, — подхватила один чемодан и присела под его тяжестью.
Возница рассмеялся:
— У него в чемоданах-то кирпичи. Кобыла моя еле из нырков телегу вытаскивала.
Иван сам перенес чемоданы один за другим в дом.
Горница держалась закрытой. Хозяйка ютилась в просторной светлой кухне.
Здесь же, отделив цветастой занавеской угол, приготовила кровать для молодого учителя. За занавеску он и внес свои чемоданы.
Хозяйка пригласила к столу.