Кликун-Камень
Шрифт:
— Мне говорили, что ты, Иван Михайлович, столоваться у меня будешь? — ее глаза, стеклянные, кукольные, с пристрастием вперились в чемоданы.
Иван объяснил:
— Учебников много привез… — и подумал: «Такая хозяюшка и под замок не постесняется заглянуть».
Таисья Васильевна, накрыв на стол, сообщила неизвестно к чему:
— Муж-то мой был оборотистый господин… Денежку любил. — Порывисто сорвалась с места, гостеприимно подвинула Ивану тарелку: — Ешь, Иван Михайлович, курочку-то. Я нарочно развожу, чтобы
— Ну, наверное, все-таки петухов забиваете?
— Что ты! Каких петухов! Мы петухов не едим. Грешное дело. Когда Христос страдал на кресте, петух пел. Христос за это прогневался: куры летать не стали Рябчик из большой птицы в маленькую превратился. Грех.
— А рябчика-то за что Христос наказал, ведь пел-то петух?
Хозяйка растерялась, видимо, никогда ей не приходила в голову подобная мысль, затем всхлопнула в негодовании руками:
— Ты, молодой человек, со мной сомнительных речей не заводи. Ты еще маленький, хоть и учитель.
— Успокойтесь, Таисья Васильевна, у меня не было желания обидеть вас.
— Ну то-то. Уверуй, говорят, в бога — и не будет над тобой закона, ибо праведному закон не лежит, — туманно и назидательно сказала хозяйка. Выглянув в окно, сообщила: — Там тебя, учитель, ребятишки спрашивают.
И верно. На поляне около дома собрались дети.
День был полон нежного света. Иван, радостно-возбужденный и несколько испуганный предстоящим разговором с будущими воспитанниками, спустился с крыльца. В окно за ним наблюдала хозяйка.
— Здравствуйте, ребятки, — сказал сдавленно Иван.
Ему ответили робко, вразнобой:
— Здравствуйте…
— А вас как зовут? — тоненьким голоском спросила одна из девочек и спряталась за спину подружки, которая тупо смотрела на учителя и сосала палец.
Иван подошел к ней, молча отнял палец от губ и сказал, обращаясь ко всем:
— Зовут меня Иван Михайлович, по фамилии Малышев. А теперь — пошли, показывайте ваше село, реку.
Каждый старался идти рядом с учителем, на тропе не вмещались. Дорогу пересек быстрый ручей. Дети с визгом бороздили ногами воду.
Вот и река Тагил. По ней шли плоты леса.
На берегу — черное здание кузницы. Звенящая дробь молотка заглушалась гулкими ударами кувалды.
Березы стряхивали с листвы дождевые капли, распрямляли ветки, наполняли лес тихим шорохом. Сосны казались молодыми, праздничными. Грустно куковала кукушка. Утки падали на воду с радостным криком, ныряли, отряхивали крылья, гоготали.
Все дышало теплом и надеждой.
Иван чувствовал прилив нежности к травам, деревьям, к этим ребятишкам, которые то робко, то озорно заглядывали ему в лицо. Жизнь казалась богаче и прекраснее, чем прежде. В радостной оторопи он не понимал слов детей, мысли путались.
Дети сшибали кедровые шишки, собирали бруснику.
— Иван Михайлович, а верно, что в лесу
— А в воде — русалки? Моя мамка сама русалку видела.
— Выдумка все это. Нечистой силы нет…
— А бог-то тогда для чего? Он ведь, чтобы нечистую силу побороть.
Радость Ивана спала: сколько надо знать, чтобы сломать суеверия детей. Он их называл ласковыми именами, ему казалось, что он любил их давно. И это все, что он мог пока им дать.
Дети нарвали цветов, украсили себя венками.
Издалека послышался звон бубенцов.
В один миг дети побросали букеты и венки у дороги и скрылись. Из кустов послышался их разноголосый шепот.
— Иван Михайлович, прячься!
— Прячься скорее! Удав с ширкунцами…
Он отошел в сторону, пропуская мимо тройку. На козлах сидел унылый старик, а сзади развалился тучный человек с багровым лицом. Картуз оттопыривал его красные уши. Он вперил в Ивана неподвижный мутный взгляд. Тройка промчалась, дети вновь окружили учителя. Из их испуганного шепота он понял, что это лесохозяин Кислов, хромой, всех ненавидит, и его все ненавидят и прячутся от него. «Так вот он — Удав», — отметил Иван, вспомнив слова возницы.
На краю села — темное приземистое здание.
— Это наша школа…
— А вон мой дом! — вцепившись в руку Ивана, радостно взвизгнула белоголовая девчушка, та, что первая заговорила с учителем. Ее звали Симой. Она показала на покосившийся, черный от времени, неуклюжий дом напротив школы.
— У меня и мама книжки умеет читать. И дядя Евмений.
— Евгений, — поправил Иван.
— Нет, Евмений. Кочев Евмений… Они с тятькой портные. Пошьют-пошьют да и почитают.
Иван заинтересованно оглянулся на дом.
В ласковых сумерках окна дома Кочевых ярко освещались упругими лучами закатного солнца.
Угасла последняя узенькая, как щель, полоска над лесом. По земле низко расстилались клочья тумана, окутывали сыростью улицы.
…Условились и завтра бродить по лесу. Иван был рад этому: завтра ему исполняется семнадцать лет. Он решил провести этот день с пользой для дела. Не рассказать ли детям об Оводе? Они невежественны, но доверчивы и восприимчивы.
У хозяйки сидела какая-то лохматая гостья. Пили чай. Увидя Ивана, обе, как по приказу, поставили блюдечки и уставились на него.
Иван поздоровался и прошел за занавеску. Свет от лампы проникал и сюда. Пахло щами, керосином. Душно. Хотелось снова выйти на воздух, но нужно было подготовиться к завтрашнему дню. Учитель уселся на табурет у кровати и, держа тетрадь на коленях, стал набрасывать план беседы. Разговор в кухне возобновился.
— Жила я хорошо, Васильевна, в гости ходила да гостей принимала. И моды всякой нашивала! Только овдовела не ко времени. Вот и пришлось мне порчу отшептывать, ворожить… Но уж всю я правду угадываю!