Клин
Шрифт:
Вот так я здесь и оказался. А за воспоминаниями и не заметил, как за окном совсем потемнело. Мои новенькие часы, подаренные родителями на окончание школы (хорошо хоть их не украли!) показывали четверть восьмого — то есть наш ленинградский поезд отправился к берегам Невы почти два часа назад. Мне стало так невыносимо грустно, что я развязал вещмешок и достал трофейный цейсовский бинокль, привезенный мне в подарок с фронта отцом. Этот восьмикратный, с просветленной оптикой прибор — предмет зависти моих ленинградских друзей — настолько был мне дорог, так нравился, что я даже взял его с собой в эту поездку, сам не знаю зачем. Повесив бинокль на шею, я и впрямь почувствовал, что мне немного полегчало. Все-таки я жив, здоров, нахожусь в родной
Я тяжело вздохнул и уставился в черноту за окном. А потом поднес к глазам окуляры бинокля и навел его на чуть более светлое небо, будто надеясь, что сейчас в нем покажется несущаяся мне на выручку эскадрилья краснозвездных истребителей.
По глазам вдруг ударила ярчайшая вспышка. Я отдернулся и, уронив на грудь бинокль, принялся яростно протирать глаза, в которых мельтешили красные пятна. По вагону пронеслись изумленные возгласы. Кое-как проморгавшись, я снова глянул в окно. И тоже, не удержавшись, ахнул: налившееся жутким лиловым светом, бугрящееся клокочущими фиолетовыми тучами небо непрестанно разрывали многочисленные молнии. Самое, пожалуй, жуткое в этой картине было то, что все это происходило в полной тишине, словно картину небывалой грозы прокручивали на гигантском киноэкране, забыв подключить звук. Но какая может быть гроза в январе?! Да и не бывает таких гроз никогда, ни зимою, ни летом!
Поезд замедлил ход и, дернувшись, остановился. Яркие, как электросварка, вспышки освещали за окном заснеженное поле с черной щеточкой леса на дальнем краю. Снег, отражавший свет неба, стал тоже лиловато-сиреневым, напоминая черничный кисель. И вдруг я увидел, как по этому киселю в сторону леса бежит человек. Ноги его вязли в снегу, он оступался, падал, но вскакивал и упорно рвался вперед. Я почему-то сразу понял, что это Сергей, но все-таки поднял бинокль, навел резкость…
Схватив чемодан и вещмешок, я бросился к тамбуру. Наружная дверь была открыта. Возле нее, поглядывая то на обезумевшее небо, то на бегущего по лиловому полю человека, стоял однорукий контролер.
— Это он! — закричал я ему. — Это мой брат! Серега!.. — Я опустил на пол поклажу и воскликнул: — Присмотрите, пожалуйста, за вещами! Я сейчас его догоню.
Не дожидаясь ответа, я метнулся к открытой двери.
— Куды?! — схватил меня за хлястик пальто однорукий. — На видкрытому мисци в таку грозу зашибэ одразу!
— Пустите! — дернувшись, услышал я треск ниток. — Это не гроза, вы разве не видите? Мне нужно его догнать!
Я рванулся изо всех сил, и хлястик остался в руке контролера, а сам я вылетел из вагона и плюхнулся лицом в сугроб, потеряв при этом шапку. Вскочил, покрутился на месте, но, нигде ее не увидев, махнул рукой и, проваливаясь в снег через каждые два-три шага, поспешил к чернеющему наискось следу. Сзади мне что-то надрывно кричал однорукий контролер, но я на него даже не оглянулся. Нужно было как можно скорей, пока не уехал поезд, догнать Сергея, и я очень надеялся, что если состав сейчас тронется, однорукий догадается дернуть стоп-кран.
Я очень пожалел, что не послушался маму и, отправляясь в поездку, надел не валенки, а ботинки. Ну как же! Конечно! Из самого Ленинграда, культурной столицы страны — и вдруг в валенках!.. Вот и черпай теперь снег ботинками, культурный!
Когда я добрался до Серегиных следов, идти по ним стало легче, чем по снежной целине, и расстояние между мной и двоюродным братом стало наконец сокращаться. Но все равно я видел, что Сергей быстрее дойдет до деревьев, чем я догоню его. Следы, конечно, останутся и в лесу, но там будет значительно темней, а самое главное — деревья скроют от меня поезд, и если он поедет, я этого не увижу. Хотя если он тронется прямо сейчас, мне тоже будет уже не успеть вернуться. От одной только мысли, что я могу остаться один под этими фиолетовыми тучами, за много километров от ближайшего жилья, мне стало по-настоящему страшно, и я так припустил вперед, что почти догнал брата. В мигающем свете непрекращающихся вспышек я уже хорошо различал на плечах его шинели чуть более темные, чем остальное сукно, прямоугольники на местах бывших погон.
— Стой! — задыхаясь, крикнул я в качающуюся передо мной спину. — Стой, придурок, сейчас поезд уедет!
И вот тут-то как раз и шарахнуло. Казалось, небо раскололось напополам. С шипением и треском ярчайший сиреневый свет обвалился на землю и мгновенно залил собою весь мир. Я невольно зажмурился. Запахло озоном. Волосы на непокрытой голове в прямом смысле встали дыбом, а тело будто пронзили тысячи игл.
«Вот и все. Накаркал однорукий!» — успел подумать я, прежде чем сознание рухнуло в бездонную тьму небытия.
Глава вторая
Из зимы в лето
Очнулся я от щекотавшей нос травинки. Я чихнул и раскрыл глаза. Перед ними и правда была трава. Неяркая, пожухлая, но тем не менее вполне настоящая и зеленая. Собственно, я в этой траве, придавив ее щекой, и валялся. Пахло влажной землей, прелыми листьями и совсем слабо, едва уловимо, чем-то тревожным и неприятным — то ли гарью, то ли какими-то химикатами…
Я вспомнил, что произошло со мной перед этим, и рывком поднялся на колени. Вокруг бугрились невысокие холмики, топорщились щетки кустов, чуть поодаль, шелестя листвой, темнели деревья. «Что?! — подскочил я, — листвой?!..» Я юлой завертелся на месте. Зеленая трава, зеленые листья, черная грязь, рыжая глина — ни намека на снег и на зиму! И ничего даже отдаленно похожего на то широкое поле, по которому я бежал за Серегой. И поезда, и самой железной дороги… И вообще.
Колени подогнулись, и я вновь опустился в траву. Что же это такое? Я провалялся без сознания полгода?.. Чушь какая! Я бы помер от жажды и голода. И вокруг бы все равно было все по-другому. А может, я на самом деле помер? Может, попы были правы и загробная жизнь существует? Но где я тогда сейчас, в раю или в аду? Я поднял голову к небу. Оно хоть и не было больше лиловым, все равно казалось незнакомым и мрачным, затянутое клокочущими, хмурыми тучами. На рай все это, по-моему, мало походило. А для ада, напротив, было слишком просторно, светло и прохладно. Я сплюнул. Вот ведь докатился — рай, ад!.. И это в середине двадцатого века! В эпоху диалектического материализма! И размышляет об этих постыдных глупостях не кто иной, как студент математико-механического факультета ЛГУ, член ВЛКСМ, между прочим. Я как следует разозлился на себя и снова сплюнул. И только теперь заметил, что на моей груди так и болтается повешенный в поезде бинокль. Он был испачкан черной землей, но, к счастью, целый. Я поднес его к глазам, чтобы как следует обозреть окрестности, но услышал вдруг отрывистое:
— Эй! Ты кто? Стоять на месте!
От неожиданности я подпрыгнул и завертел головой. Ведь никого же только что не было! И сейчас нет… Но голос послышался снова, вроде как со стороны кустов:
— Не дергайся, стрельну. Руки поднял! Еще кто есть?
Я поспешно взметнул вверх руки. Под ложечкой неприятно засосало. Стало вдруг так тоскливо, что мелькнула внезапная мысль: а что — взять и дернуться, пусть стреляет, хоть закончится этот дурдом! Но, конечно же, дергаться я не стал, и, стараясь, чтобы не очень дрожал голос, ответил:
— Еще должен быть мой двоюродный брат, но… — Я замялся, не зная, как объяснить, что вообще-то мы с братом только что бежали по снежному полю, и брат, вполне вероятно, на том поле и остался. А я… В общем, я так и сказал: — …но я не знаю не только где сейчас брат, но и где я теперь сам.
— Что значит «где»? — послышалось от кустов. — Ты что сюда, с неба упал? Может, ты диверсант? То-то в биноклик поглядывал!
— А вы сами-то кто? — обиделся я на «диверсанта». — Тоже вон прячетесь! Кого боитесь?