Шрифт:
Томан Николай Владимирович
КЛИНИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ
ПРОФЕССОРА ХОЛМСКОГО
1
Конечно, Евгения Антоновна Холмская могла бы поговорить с академиком Урусовым во время его неоднократных посещений Михаила. Но разве могла она при нем расспрашивать Олега Сергеевича обо всем том, что так тревожит ее? Особенно необходим ей этот разговор теперь, когда с мужем ее происходит что-то непонятное. А поговорить нужно именно с ним, специалистом в области физики. Ни доктор Гринберг, никто иной тут, видно, не помогут. Она и сама ведь психиатр и понимает, чго одной психиатрии для лечения ее мужа явно недостаточно.
А что, если самой сходить к Урусову? Ей, правда, известно, что он очень занят в последнее время, но она не посторонний ему человек, а жена его старого друга. Да и причина для такого посещения немаловажная.
– О, это очень хорошо, что вы зашли ко мне, дорогая Евгения Антоновна!
– взволнованно произносит Олег Сергеевич Урусов, помогая Холмской снять ма кинтош.
– Я и сам собирался к вам сегодня.
Это тревожит Евгению Антоновну еще более, но Олег Сергеевич, не давая ей произнести ни слова, торопливо продолжает:
– Надеюсь, вы не разрешаете Михаилу слушать радио и не приносите ему иностранных газет? Я, конечно, шучу, но это невеселая шутка. Знаете, что они передают и пишут? Они намекают, что Михаил может оказаться... виновником происшедшей в Цюрихе ка" гастрофы. То есть, проще говоря, чуть ли не диверсантом! Человеком, взорвавшим Международный центр ядерных исследований. И не стоит большого труда догадагься, с какой целью. Затем, конечно, чтобы уничтожить находившихся там ученых и овладеть результатами их экспериментов...
– Но ведь это чудовищно!
– Да, чудовищно! Об этом пишут, правда, пока лишь в самых редакционных буржуазных газетах Америки и Западной Европы. И не прямо, но так, чтобы легко было прочесть это между строк. А началось все из-за того, что один крупный ученый в интервью, данном им корреспонденту "Нью-Йорк таймс", высказал мысль, будто эксперимент, ставившийся на цюрихском ускорителе, мог иметь военное значение.
– Но ведь все же знали...
– Да, все знали, что ведутся исследования дискретных свойств пространства, но официально ничего не было объявлено. И не могло быть... Никто вообще не знал, что у них может получиться. Это был первый опыт подобного рода в ядерной физике. Новый ускоритель, построенный в Швейцарии на международные средства, давал ведь возможность получать частицы с энергией, близкой к энергии космических лучей, движущихся с релятивистскими скоростями. А знаете, что это такое? Брукхейвенский ускоритель в Америке рассчитан на энергию в тридцать миллиардов электроновольт, наш серпуховской - на семьдесят, а совместными усилиями физиков Европы и Америки удалось довести энергию частиц до нескольких тысяч миллиардов электроновольт! Представляете, что это такое?
Хотя смысл эксперимента, поставленного на цюрихском ускорителе, Евгении Антоновне все еще непонятен, она не решается расспрашивать Олега Сергеевича. Он слишком взволнован и возмущен вымыслом буржуазной прессы. Ей, правда, объяснял идею задуманного эксперимента сам Михаил Николаевич перед поездкой в Цюрих, но она не очень представляла себе тогда всю его сложность. А потом, когда произошла эта катастрофа, когда жизнь Михаила висела на волоске, вообще было не до этого. Но и сейчас, видимо, не время просить разъяснения у академика Урусова, который даже не замечает, каким специальным языком говорит он с ней об этом.
– И знаете, в чем еще счастье?
– вдруг хватает ее за руку Олег Сергеевич.
– Счастье, что подозрение возникло только теперь, а не раньше... Не сразу же после катастрофы...
– Вы думаете, что они не отпустили бы Михаила?
– заметно переменившись в лице, спрашивает Евгения Антоновна.
– Да, могло быть и такое. Лечили бы его, пожалуй, там, в Швейцарии... А может быть, увезли бы и в Америку. Будем считать, что все это хорошо кончилось. Положение, однако, очень замысловатое. Даже мы, ученые, не знаем, что там у них произошло. Несомненно только одно: они проникли в такие глубины материи, в которых обнаружились принципиально новые ее свойства. Очевидно, уже на квантовом уровне пространства времени. А это область сплошных и притом очень смутных догадок. Мы ведь даже об открытом уже микромире не все еще знаем достоверно, а там... Ну, в общем вы сами понимаете, какой это простор для необузданной фантазии буржуазной прессы. Подогревается это еще и тем обстоятельством, что доступ журналистов в Международный центр ядерных исследований в Цюрихе был запрещен.
– А почему?
– Там собрались серьезные ученые Европы и Америки, и они опасались преждевременных сенсаций.
– Но ведь что-то все-таки об этом писали...
– Да, но не ученые, а все те же журналисты. Их прогнозы уже тогда разжигали страсти, накаляли атмосферу. Обстановка теперь такова: в Международном научно-исследовательском центре сделано крупное, видимо, мирового значения открытие. Все участники его трагически погибли. Буквально чудом, в состоянии клинической смерти, уцелел только советский ученый. Да, он все еще болен, частично утратил память, но все же жив и по энергичному настоянию Советского правительства увезен в Советский Союз. Понимаете, какие мысли порождает все это у склонной к подозрительности западноевропейской и американской публики? В такой обстановке она готова поверить любым домыслам безответственной буржуазной прессы.
– Да, я хорошо представляю себе это, Олег Сергеевич... Но что же делать?
– Нужно всеми средствами окончательно восстановить память Михаила.
– Это главное, конечно. И я думаю, что это удастся. Ну, а если...
– Не удастся?
– Нет, не это... Если он не сможет объяснить, что там у них произошло?
– Нужно быть готовыми и к этому.
– Ну, и как же тогда?
– Тогда будет проще. Самое сложное все-таки сейчас. Они могут подумать, а может быть, и думают уже, что мы что-то скрываем от них... Что Михаил симулирует потерю памяти...
– Но ведь его исследовали их же психиатры. Неужели и им могут не поверить? Я не говорю о читателях их газет, но врачи, ученые, интеллигенция - должны же хоть они-то считагься с мнением своих психиатров?..
– Найдутся и такие. Особенно те, которые связаны с военными ведомствами. Их не может не беспокоить то обстоятельство, что о каких-то, видимо, качественно новых явлениях природы нам станет известно раньше других. Ну, в общем, Евгения Антоновна, голубушка, вы уж постарайтесь...
– Да что вы меня так просите, Олег Сергеевич?
– невольно улыбается Холмская.
– Я бы сделала все, что смогла, будь это любой больной, а ведь он мой муж.
– Ну, простите вы меня, пожалуйста!
– взволнованно пожимает ей руку академик Урусов.
– Для меня он тоже не только коллега, но и друг. А сейчас очень уж многое зависит от окончательного его выздоровления. Только-только начали ведь налаживаться более серьезные, чем прежде, международные наши контакты в области науки. Контакты, от которых будет зависеть судьба не только всего человечества, но, может быть, и самой планеты... Хотелось бы поэтому, чтобы ни малейшая тень недоверия не могла возникнуть между учеными.