Клиника жертвы

Воронова Мария

Кристина пожала плечами:

– Неубедительно. Как же тогда несчастные ребята, участники боевых действий в Чечне? Сколько их стало бандитами и киллерами?

– Во-первых, таких гораздо меньше, чем вы думаете! – отрезал Нейман. – А потом, тут дело не в жестокости, а в тяжелейших травмах, психологических, а зачастую и черепно-мозговых. У них, к сожалению, есть одно очень грустное отличие от нас: им приходилось убивать. Короче, Кристина Петровна, не подумайте, что я хвастаюсь, но для того, чтобы уйти под воду, надо иметь дух. А если у тебя есть дух, то ты и женщину будешь любить, как мужчина, а не как похотливый бабуин. Готов умереть за родину – готов погибнуть и за любовь, иначе не бывает. Мне трудно это объяснить… Каждый раз,

уходя в поход, думаешь: вдруг будешь сидеть в задраенном отсеке, выбирая из воздуха последние молекулы кислорода и зная, что помощь не придет… Ведь захочется вспомнить не то, как ты пил, ел и трахался. Ох, простите, Кристина Петровна! – спохватился Нейман. – Случайно оговорился.

Она смотрела на него такими глазами, что у Владимира Валентиновича захватило дух. Тут было и восхищение, и участие, и грусть… За один такой взгляд жизни не жалко!

– Продолжайте, пожалуйста, – осторожно сказала она, – и прошу вас, не стесняйтесь в выражениях.

– Да что там говорить, Кристина Петровна! Каждый подводник носит при себе фотографию жены, зная, что это – его последнее утешение в случае чего. Мы погибаем медленно, есть время проститься с жизнью… А настоящая любовь, она ведь дает какую-то надежду даже в смертный час, верно?

Кристина кивнула. Обоим стало немного неловко. Нейман переживал, что сентиментально разоткровенничался, а начальница, наверное, удивилась, обнаружив, что такой старый пес, как ее шофер, еще не утратил склонность к романтике, и теперь не знает, как ей с ним себя вести. Он запустил мотор.

– А вы? – вдруг резко спросила Кристина.

– Что я?

– Вы не женаты! – В голосе прозвучали прокурорские нотки. – Как же вы уходили в поход без любви?

– Я очень старался не утопить лодку, – отшутился Нейман.

Иногда я думаю: зачем я все это пишу? Может быть, у меня началось душевное расстройство, на манер тех маньяков из голливудских фильмов, которые «хотят, чтобы их поймали»? Неужели роль жертвы «под прикрытием» стала меня тяготить, и подсознательно мне хочется явить миру свой позор? Да нет, признаться людям в том, что муж регулярно меня избивает, для меня все равно что выйти голой на улицу. И все же я почти каждый день оставляю записи на глупом сайте глупой организации. Нейман так увлечен идеей очистить наш город от семейного насилия, что у меня не хватает духу открыть ему тайну: жертва предназначена для того, чтобы быть жертвой. Никакая общественная активность или административные меры не смогут превратить жертву в хищника. С таким же успехом Нейман мог бы основать общество по превращению овец в волков…

И все же я пишу. Скорее всего это признак надвигающейся старости, хоть годами я еще молода. Наступает в нашей жизни время, когда мы смиряемся с тем, что многие ошибки исправить уже невозможно, не стоит и пытаться. Выбор сделан, все перекрестки судьбы остались позади. И как бы трудна и опасна ни была дорога, с нее уже не свернешь.

И тут возникает желание поделиться с другими своим опытом. Хочется поставить на пройденных перекрестках дорожные знаки, чтобы следующие за тобой видели, куда они идут. Начинаешь думать – если хоть кто-то благодаря твоим предупреждениям избежит твоей судьбы, ты жила не совсем напрасно. Наверное, это и есть старость, и не важно, сколько тебе на самом деле лет. Старики обычно раздражают тем, что суют нос в твои дела, дают советы, которые кажутся полнейшей глупостью. Там ухабы и ямы? Темный лес? Да нет! Посмотрите, какая широкая дорога! Как прекрасно вымощена и освещена! Это вам сослепу показалось!

Поэтому я никаких советов не даю. Просто описываю свой путь, в надежде что кто-то благодаря мне не повернет в эту сторону.

Как я стала жертвой? Вопрос не дает

мне покоя, ведь, если не понять этого «ключевого момента», мои записи бессмысленны. Неужели моя судьба сложилась так печально просто потому, что я очень хотела выйти замуж и готова была платить любую цену, чтобы не остаться одной? Я не трусиха, это я заявляю ответственно. Не боюсь боли, не боюсь трудностей, даже смерти не боюсь. И вовсе не потому, что моя жизнь невыносима. Боже мой, я не боюсь и начальства, всегда говорю, что думаю, прямо в лицо. Какого же черта я позволила страху одиночества и испорченной женской репутации победить себя? Почему я так хотела быть для всех хорошей?

Ладно, все это – следствия, а причина-то в чем? Генетический сбой? Тяжелая психологическая травма от первых побоев? Это правда, но, кажется, не вся… Откровенность так откровенность!

Иногда меня спрашивают, почему я работаю, если статус мужа позволяет мне быть домохозяйкой. При этом обычно закатывают глаза и начинают вслух мечтать: вот я бы… при таком муже… вообще не выходила бы из дома… стирала-гладила-варила-пекла… В ответ я загадочно усмехаюсь. Не могу же объяснять, что только на работе чувствую себя человеком. Что у меня есть только одни сутки из трех спокойной жизни, жизни нормальной свободной женщины! Разве я могу от этого отказаться?

Но это тоже не полное объяснение. Есть еще одна, совсем банальная причина: я ненавижу домашнее хозяйство! И очень люблю свою работу! Такой вот парадокс. Я не лентяйка, любой сотрудник подтвердит мое трудолюбие и, что скромничать, мастерство. Работа спорится в моих руках, я счастлива, занимаясь ею, но, господи, как же мне тягостно идти домой, зная, что меня ждет пылесос и плита… От мысли о предстоящей уборке у меня сразу портится настроение. Я все делаю, и довольно неплохо, в коллективе меня считают прекрасной кулинаркой и с удовольствием уплетают мои пирожки, но если бы мои сотрудники знали, какой внутренней борьбы стоит мне это угощение… Оно встало бы у них поперек горла.

Почему я, молодая энергичная женщина, веду дом будто из-под палки? Всегда довольствовалась ответом, лежащим на поверхности: потому что муж меня бьет, я его ненавижу, и мне противно за ним ухаживать. Но недавно в голову пришла одна неприятная мысль: а не потому ли, что своим ремеслом я овладевала в институте, а домоводству меня учила мама? Сначала я отогнала эту идею как абсурдную, а потом… В жизни я получила два навыка, один люблю, второй ненавижу. Да, домоводство – скучное и не очень интеллектуальное поприще, с эфемерными результатами труда, но то же самое с небольшой натяжкой можно сказать и о моей профессии. Там результаты тоже не на века. Если бы я одинаково не любила оба занятия, то ясно, что беда во мне. А так…

Неужели мама привила мне стойкое отвращение к домашнему хозяйству? Нет, я ни в коем случае не хочу сказать, будто мое обучение проходило в стиле Ваньки Жукова. Никто не бил меня селедкой по лицу, повторюсь, о физическом наказании в моей семье не было и речи. Меня даже в угол никогда не ставили! В нашей семье вообще не применяли штрафных санкций вроде лишить сладкого или карманных денег. С другой стороны, не было и премий за хорошую учебу или значительную помощь по дому. Все воспитание шло в вербальной форме. И, боже мой, как же я боялась предъявлять маме результаты своего труда! В сто, нет, в тысячу раз больше, чем когда сдавала преподавателям экзамены и рефераты! За реферат я получала только оценку реферата, а от мамы – оценку самой себя. Как я старалась, чтоб не услышать приговор: неряха и лентяйка! И как это отравляло процесс… Я научилась виртуозно мыть посуду, но надраивала кастрюли с горьким чувством самозванки – в глубине души я знала, что ужасная неряха и только притворяюсь аккуратной девочкой.