Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
Далеко за Девичьим полем, когда небо уже густо усеяли звезды, решили разбить лагерь на берегу маленькой речонки.
Хмельницкий подошел к связанным гайдукам и спросил:
— Ну что, хлопцы-молодцы, может, и дальше с нами? Вы уже не маленькие, понимаете, что делается на Украине и куда мы едем?
— Куда же, как не на Сечь! Не видно, что ли? — проворчал один, сморщившись, должно быть, от боли в затекших руках.
— А вы хотите вернуться назад?
— А с вами разве нельзя? — спросил самый младший. —
— За правое дело стоять кто может запретить?
Хлопцы отвечали не только дружно, но и с удовольствием, как будто их пообещали взять на гулянку.
— Вот у нас уже и старшой есть. Согласен, Стецько?
— А что же! — уже веселее отвечал гайдук. — И похозяйничать и покомандовать умеем. Сами знаете!
Хмельницкий проверил выставленную охрану, заглянул в торбы с овсом, надетые на морды лошадей, спросил, поели ли слуги, и только после того тяжело опустился на постланное в санях сено. К ночи вызвездило, мороз стал крепче, но в балке было затишно. Слышалось только, как лошади хрупали овес и от щекотки фыркали мягкими ноздрями в торбу.
Хмельницкий с наслаждением вытянулся на сене и смежил отяжелевшие веки. Однако сон не шел. Стало душно под овчиной, он скинул ее с лица, и прохлада приятно освежила щеки. Хмельницкий тряхнул головой, пытаясь хоть таким образом отогнать одолевавшие его мысли, но они все возвращались, терзали сердце.
Если еще месяц-два назад Хмельницкого мучило то, как похозяйничал Чаплинский на его хуторе, то сейчас мысль о хуторе задевала его только краешком. Теперь он, как никогда раньше, видел, что вся Украина в таком же положении, как и его хутор. А что по его призыву сошлись на совет, не глядя, что он тайный, даже такие казаки, которые раньше ни к одному из заговоров не приставали, уже само по себе говорит, как наболело у всех на душе от шляхетского самоуправства.
Хмельницкий вспоминал последний чрезвычайный сейм, и в сердце у него закипала злоба. На этот сейм поехал он жаловаться на подстаросту Чаплинского за разбой.
Жалобу Богдана Хмельницкого встретили как оскорбление: какой-то чигиринский сотник осмеливается жаловаться на шляхтича, и не только на Чаплинского, а и на Конецпольского! Кто-то даже выкрикнул: «Честь свою прозакладываю, что этот схизмат не выйдет отсюда живым!»
Хмельницкий взглянул на плюгавого шляхтича и спокойно ответил:
— Доставай саблю, коли ты такой рьяный! — и сам положил руку на эфес своей.
Шляхтич спрятался за чужие спины и уже оттуда крикнул:
— Стану я тратить время на какого-то хама!
Хмельницкий, вспоминая все это, саркастически улыбнулся: «Ладно, пане Осолинский, ладно, ваша королевская милость, на сей раз казаки сумеют постоять за себя! Вам нужно было попугать магнатов? Ну так все вы перепугаетесь, до десятого колена! Стращаю? Послушали бы вы сами, что на последней раде говорили казацкие старшины!»
Понемногу сон одолел Хмельницкого. Уже засыпая, он увидел на западе зарево и подумал: «Луна всходит». Где-то в кустах терновника послышался треск: верно, подкрадывался какой-нибудь зверь. Нет, это трещал, гудел и хлопал, как парус, огонь. Горело поместье Александра Конецпольского, двор полон посполитых, они возбужденно шумят, а коронный хорунжий, босой и голый, удирает верхом на какой-то кляче или корове. Следом бежит подстароста Чаплинский, тоже в одном белье, и тащит за руку Елену, которая будто упирается и кричит ему, Хмельницкому: «Пане мой, пане!..»
Дважды уже крикнул «пане» над самым ухом взволнованный Марко. Хмельницкий открыл глаза и повернул к нему голову, за ней потянулась и овчина, к которой примерзли усы.
— Что такое?
— Несчастье!..
Хмельницкий рывком спустил ноги на землю.
— Что случилось?
— Удрал один!
— А, чтоб тебя, я уж подумал... Который?
— Стецьком звали. Ругайте меня, пане, бейте, я виноват. Попросил ослабить веревки... Ну, думаю, дали же согласие с нами ехать, а он вишь...
— А остальные?
— Ничего не слышали! А может, прикидываются. Не мог он сам за спиной веревку развязать, кто-то пособил.
Хмельницкий, как привидение, поднялся с саней — дворецкий даже попятился.
— Кто-то из наших пособил? — одним духом спросил он. — Кто? Ты это понимаешь?
— Понимаю, пане сотник, беда!
— Куда след?
— На Девичье поле.
— Немедля поднимай людей! Давно пропал? Может, еще догнать можно?
— Когда б в чистом поле! Кругом терновник.
Хмельницкий вспомнил, что он слышал треск в кустах.
Это было, когда еще только всходила луна, а сейчас она уже поднялась довольно высоко; должно быть, прошло больше часа. До Девичьего поля было версты три. Успел уже добежать, теперь поляки могли явиться каждую минуту, а при луне не укроешься. Луна была прозрачная, синеватая, как круглая льдинка, и такая же холодная. Снег блестел, переливался, словно осыпанный самоцветами, туго скрипел под ногами, а мороз иголками колол в носу, захватывал дыхание.
Когда отъехали верст на десять, умерили рысь. Все облегченно вздохнули: теперь их уже трудно догнать, да, верно, никто и не осмелился разбудить капитана роты среди ночи, а к утру на месте привала изморозь и кизяки прикроет.
— Развяжите хлопцев! — сказал Хмельницкий, подъехав к саням. — Можете идти за своим Стецьком.
Освобожденные от пут хлопцы вскочили на санях и подняли руки.
— Пане сотник, ваша милость, возьмите нас с собой! Мы будем честно...
— И Стецько так говорил.