Клон
Шрифт:
Шанс мой был в том, что тот, кто спустится сюда, не будет совершать обход, а лишь кинет взгляд. Тогда меня не заметят. Но примерно с третьего гроба я уже различался. Наверняка у них фонари или факел. Мне-то даже спички нельзя зажечь, чтобы запаха жизни не осталось. Воздух здесь чистейший и сухой. Сразу учуют. Стрелять я решил, если мое возмездие приблизится к нише. Потом выскакивать, хватать трофейный ствол и — что там еще у него — и перекатываться в противоположный угол. Пыли в этом скорбном месте не было, я придирчиво осмотрел весь путь своего следования. Следов не осталось.
Луч
— Ну, там эта собака?
— Там черепа. Я не пойду.
— Так там он?
— Слазь да посмотри.
— Ахмедка! Что делать?
Голова Ахмеда свесилась вниз, фонарь заметался по углам. Потом голова исчезла.
— Пошли отсюда.
— Нет его там?
— Что он? Пальцем деланный? С мертвяком лежать? Он бы у входа отстрелялся.
Ахмед не смог священный трепет преодолеть, а может, страх, как не мог позволить хохлам этим прикоснуться к останкам. Боги его родины помогли мне, а значит, есть солидарность мертвых. Да простят они нас.
Я пролежал так еще три часа, не шелохнувшись, потом осторожно вылез из домовины, хотел было подняться, но прежде вернул кости на место, стараясь не замечать оскал черепа.
Когда я затемно выбрался из склепа, никого в непосредственной близости не было. Они прошли мимо. Облажались. Спецы. Салаги… А дорога — вот она. Идти по ней все же было безумием. По всем законам жанра они были где-то здесь. Но я пошел.
Я падал, разбивал в кровь колени, едва не навернулся с кручи и раз, и другой. Но я дошел.
На десятом километре не было никого. Тогда я присел, опираясь спиной на столбик указателя. Шелест щебенки послышался не скоро. Когда стало светать.
— Кто ты? — спросил низкий мужской голос сзади.
— Журналюга. Бросовый человек.
— Тогда пойдем. Я Кахи.
Литва
Синяя ветровка, сумка в правой руке, кепка с помпончиком. Я ждал его весь день. А «лектора» этого как ветром сдуло. Впрочем, я уже знаю, кто это. Моя охрана. А пьяные рассуждения о природе времени, которые вел со мной на скамейке бомж, — это нормально, это естественно, если бы не прозвучало в них заветное слово Кхогуогсиеда. Сириус по-чеченски. По-вайнахски. Не все так просто с этим народом. Меня незаметно приняли и берегли. Погрузили в отстойник. В карантин. И только когда убедились, что я чист, что нет никого, приведенного по глупости или неосторожности, со мной вышли на контакт. А пока я должен был совершить тот ритуал, о котором говорил Старков. Даже если на сто процентов убежден, что человек наш именно тот и никто другой, делай как положено. Я ждал пароля.
— У вас загар нездешний. Где продаются путевки на этот курорт?
— Боюсь, что путевок туда уже нет. Все распроданы.
— Ну, здравствуйте, Андрей.
— Как вас называть?
— Янисом зовите. Пойдемте, перекусим.
Янис привел меня в пивной бар. Я никогда раньше не бывал в Клайпеде. В Паланге доводилось, а вот сюда, в город-порт, желанный и гордый Мемель, не довелось попасть.
— Давайте яичницу и цеппелины. Пиво темное?
— Я водки выпил только что. Боюсь, развезет.
— Ничего. Покушаете, и все будет нормально.
В баре почти нет посетителей, скатерти на столах, музыка спокойная какая-то. Я выпиваю полкружки пива, приносят яичницу с ветчиной.
— Я здесь давно живу. Когда-то было лихое заведение. Автопоилка.
— Это как?
— Бросаешь денежку в автомат, и тебе нацеживает машина. Никакого недолива.
— А вы в Чечне были, когда-нибудь?
— Был, конечно. Инкогнито.
— А тот, кто под бомжа косил?
— Этот никогда не был. Он просто контрольный текст травил, который был обязан запомнить и произносить. И импровизировал, конечно.
— И много вас тут?
— Достаточное количество.
— А ты ведь заливаешь, Янис? Или как там тебя? Не здесь ты живешь.
— Почему так решил?
— Ну, не станут глубоко законспирированного сотрудника выводить на контакт прилюдно. В командировку пришлют кого-нибудь. Из другого района.
— Детективов начитался. А вообще соображаешь. Ты ешь, закусывай. Я здесь часто бывал раньше. При Советах. Закуски разнообразные и простые, пиво из автопоилки и разговоры за Литву. Был тут такой легендарный Йонас. Ничего не боялся.
— Оперативник?
— Художник. Здесь паспорта не спрашивали. Русский ты, татарин или литвин. Говорили о строении Вселенной и скором конце времен. Сардельки были тут знаменитые.
— Вы про еду можете не говорить?
— А почему? Я поесть люблю. Так вот, Йонас жил неподалеку тут. Мы часто ходили в его квартиру огромную. Старый дом, почти без удобств. Картины жанровые. Но без стеба, без чернухи. То есть по-настоящему хорошие картины. Пейзажи и натюрморты. И в них какая-то вера в человека была. Когда начались саюдисы эти, подразумевалось, что он автоматом примкнет. А он смеялся и потом на каком-то митинге им в рожу плюнул. Националам.
— И что?
— Да ничего. Автопоилку переделали в бар. Еще не такой шикарный. Попроще. Но исчез простой народ. И денег это стоило немного, а сюда ходить перестали.
— А Йонас?
— Йонас умер. Жил он рядом с каналом. Поминали его чуть не всем городом.
— А картины?
— А картины он сжег. Каясь и юродствуя. Все сжег. Даже те, что в местной галерее были, забрал, как бы для косметики какой-то, и сжег. В камине своем. А потом сдох.
— Может, ему помогли?
— Да кому он нужен был? От тоски. И водка ему в горло не лезла.
— Ты к чему это все рассказываешь?
— Да так. К слову пришлось. Когда еще доведется тебе побывать в этом славном городе.
— Еще пива закажете?
— Ну вот. И по паре шпикачек.
— И по паре шпикачек.
Янис этот по-литовски произнес волшебные фразы, и девка в коротком платье принесла еще кувшин пива и сардельки. Я пропутешествовал в туалет.
Горы, луга и пустоши чеченские меня не отпускали. Грузия промелькнула случайным эпизодом. И все блага тихой этой цивилизации, сантехника испанская с горячей водой, сушилки и рулончки воспринимались все еще абсурдно. Я вернулся в зал.