Клуб для избранных
Шрифт:
— И тебе того же. Постарайся поспать.
Он мог бы повторить свое пожелание сейчас, десять часов спустя.
А спал ли он сам, вдруг подумала Лесли, отхлебывая остывший горьковатый кофе. Где? И с кем?..
«Сейчас же прекрати думать о нем!» — строго приказала себе девушка, поднимая голову и пытаясь сосредоточиться на расстилающейся за окном панораме. И только тут заметила густой туман, неприятно контрастировавший с бледно-желтым светом занимающегося осеннего дня.
Туман в ноябре? Странно... Обычно такая непроницаемая удушливая
Руководитель интернатуры объявил, что счастлив приветствовать в этих стенах новое пополнение. Он и в самом деле был счастлив. Глядя на пышущие здоровьем и молодостью лица новоиспеченных медиков — набор 1980/81 учебного года, — он думал: «Вот он, цвет нации!» Внимавшие ему молодые люди и девушки действительно были избранными, причем выбирали их очень тщательно.
Все они с блеском окончили медицинский факультет, все принадлежали к «Альфа Омега Альфа» — медицинскому аналогу старейшей студенческой корпорации «Фи Бета Каппа». Вот только когда они попали в «АОА» — на младшем курсе? в начале выпускного? или в конце?
Все они провели месяц между заключительными экзаменами в университете и началом стажировки, готовясь к тому, что ждало их впереди. Кто-то просто отдыхал, зная, но не веря слухам о том, что эта работа якобы изматывает (уж их-то не измотает!). Кто-то путешествовал, кто-то обзавелся семьей. Некоторые читали — точнее, перечитывали — учебники.
Каждый вставил новенький диплом в рамку и повесил на стену. Никто не пугался предстоящего года. Интернатура Калифорнийского университета была тем местом, куда все они стремились; трофеем, наградой за упорный труд. Она была лучшей, как и они.
В тот июньский день, когда начались занятия, они сгорали от нетерпения, чувствуя, что готовы. Готовы... Декан задумчиво обвел глазами ряды обращенных к нему лиц. По опыту он знал, что, несмотря на юный задор, энергию и знания, эти молодые люди не готовы к тому, что им предстоит. К этому просто невозможно подготовиться заранее.
Он старался донести до них эту мысль, но чувствовал, что они, внимая его словам, не понимают их смысла. Ничего, через месяц он повторит то же самое. Вот тогда они будут многозначительно кивать, а темные круги под глазами и осунувшиеся лица красноречиво подтвердят, что теперь-то они действительно понимают. Интересно, подумал декан, кто-нибудь вспомнит тогда его лекцию месячной давности?..
— Ваша стажировка сродни погоде в Сан-Франциско, — неожиданно вполне серьезно объявил декан.
Молодые люди вежливо улыбнулись, благоговейно глядя на прославленного врача, к которому им посчастливилось попасть.
— Летом у нас здесь всегда туман. Конечно, порой выглядывает солнце, но большую часть лета — заметьте, лета, самого радостного времени года! — висит серый, мрачный туман. Вот и ваша интернатура будет полна тумана.
Лица, только что горевшие восторгом, изумленно вытянулись. Он что, шутит?
— Будут вопросы, на которые вы не сможете ответить, — пояснил свою мысль декан. —
Вздох облегчения. «Ага, значит, он знает, кто мы такие! Но о чем, черт побери, он толкует?»
— Докторам же, — продолжал декан, — приходится иметь дело с живыми пациентами и массой запутанных вопросов, на которые нет четких ответов. Будут дни, когда вам покажется, что серая пелена вот-вот накроет вас с головой. С этим трудно свыкнуться, как нелегко привыкнуть летом к туману вместо солнца. Вы попали в интернатуру, добившись высших наград в университете, и, естественно, полагаете, что и дальше на любой вопрос сумеете дать правильный ответ.
Он снова обвел взглядом слушателей и по их лицам догадался, о чем они думают: «Я сумею дать правильный ответ. Я никогда не ошибаюсь».
— Однако, — подытожил декан, — туман вашей интернатуры рассеется с той же неизбежностью, что и летний туман в Сан-Франциско. В середине сентября подует прохладный свежий ветер, небо очистится. Вы воспрянете духом, вновь обретете уверенность в себе и поймете, что все, о чем я говорил выше, — тоже часть медицины. С этого времени ваш корабль легко заскользит по волнам.
Все произошло именно так, как он предсказывал. В сентябре, когда над городом наконец показалось солнце, они уже освоились. Теперь они знали, что справятся, невзирая на усталость. Энергии им было не занимать, а туман, оказывается, не так уж страшен, когда он в прошлом.
И вот, спустя почти два месяца, он опять появился.
Как бы объяснил это декан? Рецидив болезни. Интерны стали слишком самоуверенными — так пусть вернется туман и напомнит им...
Пытаясь разгадать символический смысл тумана, Лесли с нежностью вспомнила о родителях, оставшихся в Сиэтле. Ее мать-журналистка и отец — преподаватель английского в Вашингтонском университете могли часами анализировать символы и метафоры в своих любимых романах и стихотворениях. Лесли была их единственной дочерью, которая, наплевав на гены, стала врачом, а не писательницей. Сьюзен и Мэтью Адамс любили дочь, гордились ею, но до конца понять не могли. Как можно предпочитать Галилея Фолкнеру, бесплатную работу в больнице постановке «Человека и сверхчеловека» в новом театре, научные проекты романам, а физику — поэзии?
Нет, решила Лесли, истинная дочь своих родителей-гуманитариев, если этот туман и символ, то только для нее.
Между тем больница просыпалась. Лифты, отдохнувшие за ночь, деловито сновали между этажами, доставляя к месту работы дневную смену и увозя ночную. До Лесли доносились дребезжание тележек с завтраком, скрип кроватей, негромкие голоса сестер и почти бесшумные шаги хирургов в мягких бахилах.
И хотя эти привычные успокаивающие звуки означали, что еще одна ночь осталась позади, на сердце у Лесли было неспокойно. Она никак не могла отделаться от мыслей о тумане — неожиданном тумане за окном — и о другом: том, что вдруг возник у нее в душе.