Клуб любителей фантастики 1963-64
Шрифт:
Он отошел к вычислителю и вложил в него перфоленту.
— Это что? — спросил Геракл с такой же интонацией, как и Суровцев.
Суровцев хмыкнул, у него покраснели уши. Лалаянц помедлил с ответом.
— Это машина… Она умеет решать задачи. Она будет решать одновременно с тобой.
Вычислитель решил задачу за семнадцать секунд. Геракл с карточкой в руках оставался неподвижным более двенадцати минут и только потом написал ответ.
— Мы не стремимся к точности, — сказал Лалаянц, — Пока надо просто посмотреть, как все это работает по сравнению с обычными машинами. У нас локальная задача: проверить возможность применения живых синтетических белковых блоков в комплексе с квантовыми и полупроводниковыми.
— «Папа», — сказал Савченко, — ты говоришь, как Геракл.
— Но тот лаконичней. — Тойво потянул Лалаянца за рукав: всем не терпелось увидеть ответ.
Ответ был правильный. Лалаянц победоносно посмотрел на Суровцева.
— Задачка была на уровне третьего курса математического вуза. А у Геракла среднее образование. Представляете! Геракл, напиши, как ты искал ответ. Только главные формулы.
Когда Геракл исписал несколько листов, Лалаянц подчеркнул одну из формул.
— Ты не знаешь этой формулы.
— Она существует, — сказал Геракл.
— Но ты ее не знаешь. Покажи, как нашел ее.
Геракл исписал еще лист, несколько строчек остались пустыми.
— Здесь не могу написать.
— Все! Молодец! — Лалаянц схватил лист и взмахнул им. — Нет, вы понимаете? Вы понимаете?! Леонид Сергеевич, вы заметили? Это же… Он придумал — понимаете, придумал! — дифференциальное исчисление! А написать не может!
— Высшая математика создана за десять минут! — крикнул Савченко.
— Тихо, граждане! — Тойво кивнул в сторону Геракла. — Дайте человеку отдохнуть.
За обедом Суровцев сказал:
— Вот что, товарищи. Я понимаю: одним этим испытанием вы не ограничитесь. Экспериментировать вам разрешено пока только с узкоматематическим мышлением. Остальное — табу. Но вы табу нарушили. Тем важней нам вместе посмотреть, что он может, ваш Геракл. Я прошу разрешения присутствовать и на дальнейших испытаниях.
Лалаянц отложил вилку, которой исчертил перед собой всю скатерть.
— Хорошо. Оставайтесь.
После обеда Лалаянц сказал Суровцеву:
— Будем наблюдать его в разных ситуациях. Нам ведь важно узнать, создают ли наши живые белковые «детали» что-нибудь надмашинное. Сколько мы ни бились, не могли придумать хороший тест на «духовность».
Лалаянц включил Геракла и, сев напротив него, спросил:
— Чего ты хочешь?
— Хочу гармонии. Хочу стройно сочетать…
— Несколько общо, — сказал Савченко.
— Мысль правильная. Он подсказывает нам тест. Принеси-ка, Вячик, магнитофон и побольше записей.
Начали с «Рушника», любимой песни Лалаянца. Потом Слушали «Шестую» Чайковского, потом Прокофьева, Скрябина. Геракл не шевелился, молчал.
— Это гармонично, — сказал Лалаянц. — Тебе нравится?
— Нравиться — быть по вкусу, — заявил Геракл, — располагать к себе. Вкус — это чувство, понимание изящного. Чувство — это способность воспринимать внешние воздействия. Я воспринимаю звук — значит он по вкусу, значит он нравится.
— Педагогическая академия сработала, — грустно сказал Тойво.
Он включил перемотку магнитофона, и визгливые, оборванные звуки наполнили террасу. У Геракла зашевелились пальцы. Руки начали медленно сгибаться и разгибаться.
— Ты хочешь слушать это? — быстро спросил Лалаянц.
Геракл молчал и был опять неподвижен. Все переглянулись.
Срочно записали в механической мастерской самый резкий звук, какой смогли получить, — визг фрезы, неплотно прижатой к тонкому стальному листу. На террасе пустили запись через усилитель. Звук вибрировал; казалось, сам воздух уплотнился и бьется, прогибается, натянутый до предела, готовый со звонким треском разорваться на упругие звенящие куски. Геракл быстро зашевелил пальцами и двинулся вдоль стен террасы, словно поплыл над полом, плавно убыстряя движение. Он прошел вдоль всех окон и скользнул в открытую дверь на поляну, огороженную редкими высокими елями.
— Камеру! — опомнился Лалаянц.
Савченко сбегал за киноаппаратом, а Геракл в это время уже танцевал на поляне. Над густой травой все быстрей и быстрей летал розоватый шар с намалеванной на нем ухмыляющейся рожей. Синеватые суставчатые конечности невообразимо изящно двигались вокруг шара, проносили его над неровностями и камнями легко и идеально ровно, словно шар летел в мощной струе воздуха. Над поляной бился визгливый звук, он разносился по ущелью, достигая озера, и отдавался назад от дальнего отвесного его берега.
Лалаянц, побледнев, следил за Гераклом сузившимися глазами.
Звук оборвался, и тишина наступила внезапно, как взрыв. Геракл взвился над поляной, раскинув руки. Мелькнули ноги, напряженно вытянутые, как в прыжке у волейбольной сетки. Шар упал в траву, ноги спружинили, бросили его в сторону, и Геракл с низким глухим воем понесся к краю поляны, к красноватой испещренной лишайниками глыбе. Прежде чем бросившийся к столу Лалаянц успел схватить красную коробочку и нажать клавиш, Геракл, цепляясь срывающимися конечностями, уже лез на скалу. С треском сломался куст барбариса, и Гервкл, сверкнув безумной улыбкой, упал на камни.
— Почему это на свете существуют вечера? — спросил Тойво.
Он сидел в низком кресле, вытянув длинные ноги чуть не на середину холла.
— Завтра утром я уеду… — сказал Суровцев и отложил газету. — Ногу Гераклу ремонтировать еще долго.
— Вячик ночи напролет сидеть будет, пока не починит, — сказал Тойво.
Лалаянц пожал плечами, показывая, что уж он-то Суровцева задерживать не собирается.
— Ну чего ты, «папа», расстраиваешься? — спросил Тойво. — Подумаешь, малость покалечился! Перекинем пару белковых молекул…