Клуб неисправимых оптимистов
Шрифт:
— Ты не сказала, что думаешь о теории Пьера, об этом сенжюстизме.
— Он тысячу раз прав.
— Это будет диктатура!
— А сегодня у нас что? Демократия?
— Нельзя планировать бойню.
— Нужно знать, чего хочешь в жизни!
Тема была опасная. Вступать в спор с Сесиль мне не улыбалось.
— Мне пора. Сегодня вечером возвращается мама.
В субботу мы устроили фотосессию в Люксембургском саду. У меня была всего одна пленка. Сесиль позировала перед фонтаном Медичи, парковыми скульптурами, рядом с музыкальным киоском. Погода была замечательная. Я не торопился, долго выбирал ракурс, ловил свет. Сесиль раздражалась, подгоняла меня, говорила, что, если выйдет ужасно, она порвет снимки, потом присела на край фонтана, и я снял ее с близкого
13
Мама и Жюльетта вернулись из Алжира с изумительным загаром. Над городом нависало свинцово-серое небо, парижане мерзли, а они вволю погрелись на жарком солнце. Мы стали задавать вопросы о тамошних событиях, но они мало что видели. Не они — мама. Жюльетту переполняли впечатления, но папа запретил ей открывать рот.
— Мне что, уже и слова нельзя сказать?
— Я не желаю тебя слушать.
— Вот и не узнаешь, что я видела.
Мама рассказала, что на каждом перекрестке дежурят парашютисты, что несколько раз они с Жюльеттой просыпались среди ночи от грохота и пытались по звуку определить, в какой части города произошел взрыв. Однажды они с Луизой ходили по магазинам на авеню Бюжо. Какой-то тип в белой кепке дважды выстрелил в мужчину, который сидел на скамейке и читал газету, прыгнул в «стоявший под парами» «Рено-203», машина сорвалась с места, взвизгнув шинами, и скрылась из виду. Застреленный человек повалился набок, но никто не кинулся ему на помощь. Прохожие обходили скамейку, как будто ее и вовсе не существовало. Струйка крови бежала по тротуару в водосток, а люди спешили по своим делам. Но в остальном, по маминым словам, все было спокойно. Дедушка Филипп вернулся из Алжира, уверившись в том, что французская армия контролирует ситуацию и граждане могут доверять и ей, и де Голлю. Очень скоро все придет в норму.
— Мы никогда не уйдем из французского департамента. Мятеж выдохся. Главари в тюрьме.
Они с Морисом решили, что сейчас самое время вкладывать в Алжир деньги. Больше того — можно хорошо заработать. Большинство людей готовы продавать свои дома за кусок хлеба, только нужно делать все по-тихому, поскольку OAC [83] не хочет, чтобы французы уезжали и бросали свое имущество. Папа был не согласен, но права голоса не имел, хотя лично он предпочел бы открыть филиал магазина.
83
В 1961 году французские военные и гражданские сторонники Французского Алжира создали так называемую Вооруженную секретную организацию (ОАС). Они развернули террор во Франции и Алжире, пытаясь не допустить предоставления независимости Алжиру.
— У тебя мания величия, мой бедный Поль, — заявил дедушка Филипп. — Ты затеял строительство великой пирамиды, но я — не фараон и не дам ни франка сверх сметы. За все излишества тебе придется платить из собственного кармана. Тут есть и моя вина: не следовало давать тебе свободу, ты неуч и ничего не понимаешь в управлении.
Папа повернулся к хранившей молчание маме.
— Ты должен был все хорошо обдумать, Поль, узнать наше мнение. Этому строительству конца-краю не видно, ты поставил нас в невозможное положение.
Мы поужинали, я начал убирать со стола и носить посуду в кухню. Мама вдруг спросила:
— Чем ты занимался в каникулы, Мишель, почему так плохо выглядишь?
— Математикой.
На ее лице отразилось недоверие.
— Каждый день. Выучил учебник наизусть. Могу рассказать, если хочешь.
— И что, ты продвинулся?
— Математика — сложный предмет. Чтобы понять ее законы и правила, не достаточно просто их заучить, а причину непонимания объяснить невозможно. Мне сказали, что я психологически заблокирован.
— Только этого еще и не хватало.
— Это вроде бы не моя вина…
— А чья же?
В кухне появился папа со стопкой тарелок. Я готов был ответить, что это проблема авторитета, но воздержался. Чтобы не вступать в бесконечные объяснения. Два виновника моей математической заторможенности смотрели на меня и ждали ответа. Я пожал плечами. Неудобство психоанализа в том и заключается, что проблема не решается, даже если известна причина ее возникновения.
14
Я пришел в «Бальто» и сразу почувствовал: что-то случилось. За футбольными столами и бильярдом не было игроков. Все толпились у стойки и переговаривались тихими голосами. В клубе никто не играл в шахматы. Они сидели бок о бок, молчаливые и тихие, но тишина была какая-то вымученная. Сартр сидел за столом один и думал, зажав в уголке губ тлеющую сигарету. На столе перед ним стояли три пустых стакана. Появился Жаки и расставил на столах напитки, стараясь держаться как можно незаметней. Когда он проходил мимо Сартра, тот протянул ему пустой стакан. Жаки застыл на месте, бросил на Сартра огорченный взгляд, вышел и тут же вернулся с бутылкой виски «Блэк энд Уайт». Он поставил ее на стол перед Сартром, тот поднял голову, Жаки наполнил стакан, Сартр поблагодарил кивком, начал пить маленькими глотками и вдруг застыл, опустив плечи и глядя в пустоту. Он выглядел смертельно усталым. Правая рука с зажатым в пальцах пустым стаканом лежала на колене. Люди уходили и приходили, не нарушая тишины. Все смотрели на Сартра с сочувствием. Я подошел к Игорю Маркишу, с которым мы сблизились во время каникул, он ободряюще улыбнулся и положил руку мне на плечо, как будто хотел подбодрить. Я прошептал ему на ухо:
— У него в семье кто-то умер?
Мне показалось, что мой вопрос удивил Игоря. Он ответил каким-то бесцветным голосом:
— Камю умер.
— Альбер Камю?
— Разбился на машине. Погиб на месте. Ужасная потеря.
— Сартр выглядит потрясенным. Они, наверное, были очень близки?
— Дружили после войны. Когда вышел «Человек бунтующий», Сартр раскритиковал Камю в пух и прах. Его статья была исполнена презрения, Камю оскорбился, они поссорились.
— Подруга дала мне эту книгу, но я еще не успел прочесть.
Сартр лихорадочно писал, зачеркивал, начинал сначала, скрипя пером по бумаге. Закончив, он встал, залпом допил виски и ушел. Листок остался лежать на столике. Никогда не забуду мрачного выражения его лица…
Игорь и остальные захотели прочесть текст. Многие фразы были перечеркнуты, разобрать удалось всего несколько строк. Игорь начал читать вслух:
— «Мы были в ссоре, он и я. Ссора — ерунда, если знаешь, что снова встретишься, ссора — всего лишь один из способов жить рядом и не терять друг друга из виду в нашем тесном мире. Ссора не мешала мне думать о нем, чувствовать его взгляд на странице книги, газеты, которую он читал. Я спрашивал себя: „Что он об этом думает? Что говорит — сейчас, в данную минуту?..“ Его упрямый гуманизм, строго обязательный и чистый, суровый и нежный, вел безнадежную битву со многими уродливыми явлениями нашего времени. Благодаря своей упрямой непокорности он непостижимым образом утверждал превосходство принципов высокой морали, защищая их от лишенных совести политиков и золотого тельца сугубого реализма…»
Павел взял из рук Игоря листок, чтобы прочесть самому — как будто не поверил своим ушам, — потом передал его Владимиру, тот — Вернеру. Текст прочли все присутствующие, каждый составил собственное мнение.
— Я думал, они враги? — удивился Имре. — «Ссора — всего лишь один из способов жить рядом и не терять друг друга из виду…» Что, черт возьми, значат эти слова? Ты либо в ссоре с человеком, либо нет!
— Поздновато для сожалений, — бросил Владимир.
Они заспорили, как делали всегда и по любому поводу, не слушая друг друга, но старались не повышать голос. Виржил ругал Сартра, Грегориос его поддерживал. Затеяв спор, они переходили с французского на родной язык — так им было легче ругаться и оскорблять друг друга. Вернулся Сартр в сопровождении Жаки, и шум затих. Сартр увидел, что мы читаем его текст, и ему это не понравилось. Он отобрал листок у Леонида, сунул его в портфель и молча покинул клуб. Все застыли. Я спросил у Игоря, чем они так потрясены.