Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

Солоух Сергей

обоняние. Короче, стоит ли удивляться, если Надежда

Ниловна и в самом деле прослушала и просмотрела, зевнула

попросту момент внезапной смены чистого тенора нарочито

хрипловатым баритоном.

Вот и рассчитывай после этого на дуру, ну, раз в

жизни, один лишь только, Георгий Егорович Старопанский не

проследил за мероприятием лично. То есть задержался всего

то навсего в зале, продлил себе еще минут на двадцать

торжественную часть,

сумел беседой увлечь такого школе

нужного замгенерального объединенья шефствующего,

заговорил, в президиуме удержал, ну, Боже ж мой, имел в

конце концов право, на входе члены родительского комитета,

в фойе дружина комсомольская…

О, дура, коза, идиотка…

Да, оплошала, нечего сказать, стояла у колонны и

вопрошала недоуменно, к невероятно хитрой и коварной

клевретке, словеснице Жанне Вилиновне лицо, глупейшую

физиономию поворотив:

— А сколько времени?

Затылком, макушкой ритм ощущая ненормальный,

несчастная рыба начала подозревать, решила будто всего-то

навсего из побуждений хулиганских четыре негодяя порядок

номеров программы обязательной нарушили, не в конце, не

вместо коды, как положено, а в середине вечера, в разгар

опасный отчаянной работы всех желез уже недетских

организмов, надумали негодяи песню" День рождения" на

английском завести, песню разухабистую, непристойную

почти, коей снисходительно Егор Георгиевич, контакт

стараясь с молодежью не терять, веселье завершать обычно

разрешал под общий гвалт и аплодисменты.

Но, свят, свят, Анатолий Васильевич, страстотерпец с

козлиным клинышком на подбородке, муз пролетарских

угодник, как гнев самого товарища Старопанского описать, в

фойе нырнувшего, вылетевшего и сразу моментально

осознавшего, спаси, помилуй Районо, поют, поют-то всю эту

дикость, шум вместо музыки усугубляют русским, родным,

прекрасным языком:

"Возьми эту правду,

Но лучше оставь нашу ложь".

Исключить! Выгнать всех до единого завтра же с

волчьим, причем, билетом.

Он жаждал, позыв неодолимый колено к заду

приложить одному, другому, с размаху двинуть, припечатать,

разок, другой, Георгия Старопанского нес, влек, тащил

поперек взбесившегося под елкой, ошалевшего фойе, "ну,

хватит, хватит либеральничать", мысль билась в голове, грозя

сосуды разорвать, блестящий гладкий черепок заполнить,

затопить сознанья местность пересеченную, покуда задыхаясь,

расшвыривал директор детишек обезумевших, буквально

обалдевших, свихнувшихся как будто, торопил дорогу к

возвышению в торце,

площадке, полыхающей огнями

многоцветными.

" Зачем тебе это завтра,

Если сегодняшний день хорош?"

Собственно, сей животный инстинкт защиты

территории, ареала от посягательства извне, границ

незнающая ярость, четверку юных идиотов и спасла, да, ибо

продравшись, прорвавшись сквозь ораву ополоумевших

десятиклассников, сквозь протоплазму под звуки дерзкие,

лихие внезапно потерявшую и стыд, и срам, Георгий Егорович

озверел, осатанел настолько, что сокрушая все и вся, в лучах,

остыть, опомниться ему не позволявших прожекторов, сломал

несчастному поэту в день краткого, но триумфального дебюта

ногу. Берцовых парочку сестричек, желание не загадав, к тому

же обе сразу.

Ребенку? Ногу?

Ай-ай-ай.

Итак, второе полугодие Зух, хулиган, бунтарь,

негодник начал, два костыля железных демонстративно

сваливая в проходе между партами, ну, а педколлектив был

вынужден, следы путая, хвостом снег заметая, таясь, хоронясь,

к земле припадая и мимикрируя, ограничиться выговорами,

беседами, внушениями, двойками внеплановыми, в общем,

мелкими пакостями, душе ни радости, ни облегчения не

приносящими, зато поганцу, повстанцу, партизану, черт его

дери, и славу, и авторитет.

И не ему одному, зачинщику безобразия очевидному,

всем четырем героям того незабываемого вечера досталось по

куску изрядному пропитанного ромом торта с гусями,

лебедями жирными всеобщего внимания и восхищения, да,

каждый насладился изрядной порцией рукопожатий, тычков,

хлопков, ухмылок, вкусил косноязычного восторга

мальчишеского вдоволь, а кое-кто, как утверждают, и плод

несовершенства аппарата речевого девичьего счастливо

пригубить сумел.

Эх, славные то были денечки, незабываемые,

впрочем, сознаемся, в душе обласканного сверстниками

Кузнеца боролось, мешалось, соединялось подло чувство

законной гордости и удовлетворения глубокого постыдным,

заурядным страхом, ужасом. Мохнатые ресницы, густые,

проволочные взбешенного директора над Толиной макушкой

трепетали, взлетали, разлетались и ощущенье длани

неизбывное, ладони, будто бы зависшей в тот вечер

феерический над головой его, несчастной руки тяжелой,

готовой в любой момент проехаться как следует, пройтись по

нежной юношеской шее, не оставляло пианиста бедного ни

днем, ни ночью. Конечно, он не сознавался, вида не