Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева
Шрифт:
слезы размазывая по лицу, а милый так и не явился по ряшке
двинуть кулаком, ногами тело белое взбодрить, неужто в
шутку не вкупился, озлобился, замкнулся, к другой печаль
унес… так и отъехала к полуночи Ируся одна на свете
одинешенька, в тарелку, правда, растрепанную, буйную не
уронила, как в кино, на пионерский пластик щеку опустив
землистую всего лишь.
Эгм-эгм. Фьюить-фьюить.
А Сима что? Он торговался. Царева
урезонить Швец.
— Пять тонн, ты че, блин, Вадя… да, где ж, я столько
бабок наколупаю?
— Ну, три давай, и два десятка синек, — над младшим
издевался старший, свист со слюной, а смех клубками дыма из
пасти вылетал.
Хе-хе.
А с потолка свисали зубья, сталактиты, соски
неведомого млекопитающего. Исчерченные, разукрашенные
когтями твари сдохшей, стояли стены досками стиральными,
венчал пещерную эстетику полупустого холла ресторана
высшего разряда "Южбасс" — швейцар, Андрей Арсентьев,
вышибала, беседовавший через цепку с лихими девками, что
пересемывали с той стороны дверей стеклянных.
— Ну, ладно, сколько у тебя сейчас найдется,
отфыркав, отсморкавшись, спросил в конце-концов (все ж
снизошел) братишку брат.
— Есть штука, самое большое.
— Хм…
— Вадя, подожди, есть еще…
Кочерыжка, штучка по руке из сплава легкого,
легчайшего, не то что там "Наган" или "ПМ", в карман
положишь и не чувствуешь, наоборот, летишь, поешь, ах, черт
возьми, жеребчик дыбом выбит под бойком, орел на щечке
ручки деревянной и словом АЭРКРЮМЭН украшен ствол
короткий. Идешь, тихонечко шуршишь подкладкой и гладишь,
и трогаешь прохладный спусковой крючок, и щелкаешь
предохранителем, когда совсем один, а то стоишь и тихо-тихо,
как слепак, читаешь надписи нерусские подушечками пальцев.
ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС.
Револьвер. Его привез из экспедиции таежной,
сокровище, награду, за лето, проведенное с пудовым
рюкзачищем на горбу в компании отпетых, забубенных
алкашей мужского пола и нимфоманок, понятно, женского,
посланцев партии геологической Северосибирской, Сережа
Карсуков, сосед и одноклассник Жабы.
— … ну, знаешь, самолет… немецкий, у наших не было
таких… не веришь?… двери, как у "Волги", ну, прямо так и
открываются чик-чик… и вроде как двигун не спереди, а
сзади… да, точно говорю, винт весь погнутый, он, как
обычно… а двигатель, слышь, точно за кабиной…
Привез, а от отца, крутого мужика, забойщика
угрюмой шахты "Красная Заря" в высокой
Цурканов.
В неделю раз, другой, когда отец на смене был, а мать
в деревню уезжала с автолавкой, брал, уносил домой, садился
у окошка в огород, откидывал послушный барабан, любовно
смазывал, расстреливал, за шифоньером укрываясь, горку,
трельяж скрипучий, родительское свадебное фото, и день, и
ночь икавшие уныло ходики, ну а навоевавшись,
нащелкавшись, в тряпицу заворачивал опять и уносил на
место.
— А где патроны-то?
— Да не было, вот крест, три раза приходил туда, как
будто белки выели.
И никакие не подходили. Калибр тридцать восьмой,
как много лет спустя понятно стало Жабе, ясно, девять
миллиметров, такой же точно у "Макарова", и по длине, что
надо, но фланец, невезуха, держать не хочет, еще бы, система
то другая совершенно.
И с самолетом, кстати, все стало на свои места.
— Немецкий? Быть не может, откуда здесь? Другое
дело, я, правда, сам не слышал от Витали, но кто-то говорил,
что парни из его отряда томского однажды находили
американский, из тех, что через Аляску в войну перегонялись,
ленд-лизовские. Тоже, видно, падали… А что? Они нам, вроде,
ни к селу, ни к городу, или какие перемены намечаются?
Подарок Картеру? Мухамеду Али? Тогда найдем какой
нибудь…
— Смотри, доболобонишься, баклан… — не стал в
подробности вдаваться Жаба. Руку пожал, напутствовал
комиссара сводной поисковой группы Вадима Сиволапова, не
осрамись там с партизанскими реликвиями, свидетельствами
зверств колчаковских и доблести красноармейской на слете
всесоюзном.
Держи, мол, марку, честь не урони. И все.
Да, скрытен был, немногословен вождь
комсомольский. И осторожен, осторожен, как животное.
Ведь вся деревня знала, уверенно сказать бы мог
любой жиган чушковский кому досталась пушка, бесценный
сувенир, а Цура так и не сознался, даже в момент отчаянный,
когда они с Олегом Сыроватко первыми из переулка
выбежали к пятачку, где в луже крови черной, освещенный
уцелевшей левой фарой, сидел, качаясь, готовясь только
отойти под лай водителя автобуса паскудный, Муса
Хидиатуллин, а Карсучок, смешной, счастливый пассажир, в
пыли у смятого крыла вместе с "ковровцем" (с виду целым,
хоть бы хны) уже беззвучно холодел.
— У тебя? — белками поражая круглыми, Сыр