Клятва Тояна. Книга 1(Царская грамота)

Заплавный Сергей Алексеевич

Обозники старались не смотреть на Кирилу — за три без малого месяца насмотрелись. Всяким видели его — шелапутным и разумным, простым и кичливым, а на Сургутском переходе — ерепенистым и растерянным. Зато сургутским людям Кирила в новинку. Так и въелись в него глазами. Ишь орел, при его- то молодых годах, а уже обозный голова! Заслужил, видать… Но для тех и для других главная кирилкина заслуга в том заключается, что он — сын самого Нечая Федорова, управителя Сибири. Будто это Нечай Федорович рядом с сургутским воеводой идет, вполголоса обмениваясь с ним попутным словом.

А вот и Тоян со своими людьми. Он подошел с другой стороны — от Гостиного двора. Возле

медвежьей шкуры остановился, приложил руку к груди.

Воевода Головин ответил ему тем же.

Тогда Тоян снял шапку и пал на колени, но так пал, что ни один мускул на его смуглом лице не дрогнул, а прямая спина еще прямее стала.

Из сургутского ряда выступил вперед дюжий казак Еремей Вершинин. В руке — обнаженная сабля. Навстречу ему, из томского ряда, шагнул такой же детина Петруша Брагин. Он вздел на конец вершининской сабли краек свежеиспеченного ржаного хлеба, бережно присыпал его солью. И вознеслась та сабля с хлебом над гордо вскинутой головой Тояна.

Тем временем Кирила Федоров развернул шертеприводную запись. Вычитывать ее положено сургутскому писчику, а не высокому московскому гостю. Но Кирила в Сибирь не только гостем пришел, послужильцем тоже. Обозным дьяком успел побыть, обозным головой, теперь обрядным писчиком захотелось.

— Повторяй за мной, — сверху вниз глянул на простоволосого князьца Кирила Федоров. — Аз, Тоян Эушта сын Эрмашетов…

— Аз, Тоян Эушта сын Эрмашетов… — эхом откликнулся тот.

— …даю шерть государю своему, царю и великому князю Борису Федоровичу…

Тоян без запинки повторил и эти слова. Дальняя дорога всему научит, тем более без толмача обходиться.

Дальше пошла государева титла. Ее Тояну можно не повторять, но Кириле Федорову вычитать надо. Вот он и воодушевился, заликовал голосом, воссиял лицом:

— …всеа Русии самодержцу, Владимирскому, Московскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, царю Сибирскому…

— Сибирскому… — зашептали казаки, радуясь, что есть и о них упоминание. Забыли на время, что родом-то они из других пределов. Большинство — вымичи, пермичи, зыряне, устюжане, двиняне, важане, пустозерцы, каргопольцы, уроженцы московских, литовских и черкасских мест.

— …Государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных…

Собравшиеся слушали чтеца завороженно, представляя при этом, как велика русийская земля.

— …государю и великому князю Нова-города, Низовские земли, Черниговскому, Рязанскому, Половецкому, Ростовскому, Ярославскому, Белозерскому, Лифляндскому, Обдорскому, Кондинскому и всеа северные повелителю и государю Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей и иных многих государств государю и обладателю…

Вместе со всеми внимал этому перечислению Баженка Констянтинов, но думал при этом о Кириле Федорове. Как- то в пути проговорился Кирилка, что отец его в Сибирь спрятать решил — от Разбойного приказа. За какое-то челобитие. В другой раз упомнил о приятеле, который на том челобитии в доказных языках сгинул. Баженка спросил: уж не на Курятном ли мосту? Кирилка удивился: а ты откуда знаешь? Не говорить же ему, откуда. Пришлось отшучиваться: от курей! Вот, оказывается, за какое челобитие Разбойный приказ на Кирилку ополчился — за грамотку самозванцу Гришке Отрепьеву! Именно о ней и поминал Нечай Федорович, посылая Баженку на Курятный мост «постоять за невинных»… Это Кирилка-то невинный? На государевой службе, чай, а супротивник государю. Сколько раз на походе Годунова

лаял?! Скажешь ему об этом, а он ухмыляется: все лают, и мне охота. На то он и царь, чтобы его честили. Здесь не Москва — Сибирь! А на Тояновой клятве ишь каким благоверным прикинулся. Чуть не млеет на царской титле. И казаки млеют, хотя втайне многие из них — царевы поперечники. О воеводских людях и говорить нечего: это они слухи про Годунова через своих прикормышей сеют, а потом их же и пресекают. Испугом любого человека закабалить можно, верным сделать, как цепная собака. Такое уж время нынче: на душе у людей одно, на языке другое, в кошеле третье. Смута подколодная… Но и при таком разброде служба на Русии покуда крепка: обозы до места доходят, народы соединяются, старые крепости стоят, новые зарождаются. Ну разве не чудо?

Еще Баженка думал о превратностях судьбы. Кабы не кирилкино сумасбродство, не занадобился бы он Нечаю Федорову, не связался с Сибирью, не попал в Сургут. Здесь еще не край света, но близко. Нечай Федоров уверял, что через Сибирь Баженка к своей люби-мене ближе будет. Как же! Чем ближе один берег, тем дальше другой. Зачем ему Эушта, если Даренка не сумеет до нее добраться?!..

«Где она теперь? — мучился Баженка. — Бог весть!»

До Верхотурья он чувствовал: Обросимы следом за обозом двигаются, пусть и своей дорогой, а после Туринска из вида их потерял, из сознания. И есть они вроде на белом свете, а как бы уже и нет.

Ивашка Згибнев-Ясновидец успокоил его:

— Не тревожься, десятник, это еще ничего не значит. Бывают заговоренные места, из которых трепет души выйти не может, пока ногой из него не выступишь. Потому и не доходят до тебя вести, что оказалась твоя суженая за крепкой стеной. Что это за стена, сказать не могу, но точно не узилище.

Стал прикидывать Баженка, откуда трепету души хода нет. Мелькнула у него догадка: из монастыря, кабыть, но тут же и улетучилась. На монастырях крест воздвигнут, какое же это заговоренное место? Не мочно на них грешить, даже в мыслях. Начал искать другие ответы, да так и не нашел. А раз не нашел, значит Ивашка Згибнев прошибся. Ясновидцы тоже ведь всего знать не могут.

Но в том-то и дело, что Згибнев не зря о крепкой стене помянул. Такой стеной стал для Обросимов Осифов монастырь на Волоке Ламском. Вместо того, чтобы тот час вольную им дать и в Сибирь, как велено было из Москвы, отправить, монастырские управщики задержать межигорских крестьян у себя на посевную решили. Пять пар дармовых рук в такую пору лишними не будут. Пусть отработают свое освобождение на монастырских полях, а уж потом и в путь собираются. Время терпит.

Для кого, может, и терпит, но ведь не для всех. Баженку разлука с Даренкой то огнем жгла, то в ледяную прорубь бросала, а в Сургуте почувствовал он, что огонь этот как-то поутих, отдалился, что сей час в его мыслях о Даренке больше умозрения, чем сердца.

Поймав себя на вялости сердечной, устыдился он. Этого только не хватало. При чем тут превратности судьбы, если сам превратен?

Тем временем царская титла закончилась. Кирила Федоров выразительно глянул на Тояна, де отсюда снова нужно повторять каждое слово:

— …по своей бусурманской вере, на том, что быть мне, Тояну-Эуште, под его государевой высокой рукой…

Про бусурманскую веру Тоян повторять не стал. Самолюбив очень! Пришлось Кирилке проглотить эту вольность.

— …и ему, великому государю, служить и прямить и добра хотети во всем, и на Томском ставлении быти верным помочником его доверенным воеводам Гавриле Писемскому и Василею Тыркову…