Ключ Лжеца

Лоуренс Марк

Я вернулся к более срочным вопросам.

– Тогда пенни за свечку. А ещё еды мне и мальчишке – хлеб, сыр, масло, яблоки?

– Гекс. – И снова ухмылка: тюремщик с радостью вернулся на знакомую почву. – Надеюсь, вы можете есть достаточно быстро. – Он глянул на тела позади меня, которые задрожали от предвкушения.

– Сколько стоит выйти отсюда, в отдельную камеру дальше по коридору?

– А-а. – Медленное покачивание головой, почти печальное. – Это стоит серебряный флорин, ваш светлость. Кажись, я тут, в темноте этих камер, и не видал его

ни разу. У вас есть серебро? А, ваш светлость? – Казалось, он считал это маловероятным.

– Пока только еду, – сказал я. – И свечу. – Я покопался в кармане и вытащил пенни и гекс.

Раско взял мои деньги на плоскую деревянную лопатку, привязанную к его ремню. Устройство означало, что ему никогда не придётся приближаться к прутьям, и его не смогут схватить. – По рукам. – Он убрал монеты, кивнул и передал мне мою свечу. Завершив сделку, Раско вытер руки об штаны и неторопливо пошёл прочь, насвистывая какой-то весёлый мотивчик, напоминавший о цветах и радости.

***

Когда Раско вернулся, он нёс тростниковую корзину с тремя жёсткими буханками, ломтем голубого сыра и полудюжиной приличных зрелых яблок. Ещё он привёз бочку на колёсах, из которой раздавал черпаки воды тем, кто мог заплатить. Вода обменивалась на обрезки медяков, на левый башмак, на оловянную кружку (мужчина, отдавший её, принял свою порцию в подставленные ладони), и на обещания компании от нескольких женщин помоложе. Мне пришлось заплатить пенни за две кружки и их содержимое – в моём предыдущем заказе вода не упоминалась.

– Сначала дай мне два яблока, – сказал я. И Раско подкатил их к прутьям.

Я бросил яблоки двум самым крупным и наименее мёртвым из наших сокамерников, Артемису и Антонио – с ними я провёл переговоры ранее. Они расчистили место и удерживали остальных позади, пока я брал оставшуюся еду.

– Ведите себя прилично, и поделюсь корками. Только попробуйте выкинуть какую-нибудь херню, и сломаю вам челюсть. – Довольно легко быть суровым, когда ты здоров, сыт и крепок, а враги сплошь кожа да кости.

Прислонившись спиной к стене, положив хлеб между нами, поставив чашки на пол и со свечой, горящей у наших ног, мы с Хеннаном принялись есть. Мальчик макал свой хлеб в воду, чтобы легче было жевать воспалёнными дёснами. Я по-прежнему понятия не имел, сколько ему лет, да и сам он точно не знал. Сегодня я решил, что ему двенадцать. От голода он выглядел старше. Как и все здесь. Старики со страхами юнцов. Старые женщины с детьми, похожими на крошечных старичков. Мать, у которой грудь сморщилась, как у старухи, а младенец в её руках был чёрный от грязи и неподвижный. Я проглотил столько еды, сколько смог, а остальное бросил им, проклиная всех попрошаек и воров. Страх украл мой аппетит.

Хеннан оправился быстрее, чем на мой взгляд было возможно, набросившись на сыр.

– Потише, а то станет плохо. – Я сказал "оправился"… он оставался скелетом, одетым в кожу, но его глазам вернулся блеск, а языку – слова.

– Зачем ты пришёл? – Спросил он.

Я задавал себе тот же вопрос.

– Я идиот.

– Как получилось, что они тебя заперли? У тебя же есть деньги?

– Я должен больше, чем у меня есть. – Это была история всей моей взрослой жизни. Довольно короткая повесть, но в аду из-за неё меня раньше не запирали. – В долговой тюрьме у тебя есть только то, что ты принёс с собой. Это называется "банкротство".

– Как мы выберемся? – Он вытер рот ладонью и потянулся к воде. На другом конце камеры разгорались драки из-за буханки, которую я бросил.

– Не знаю. – Честность всегда причиняет мне боль. От неё словно шипы на словах вырастают, и проговорить их сложнее, чем кажется, когда пытаешься высказать такое парню, который считает тебя героем. – Не надо было тебе убегать. – Встречные обвинения бесполезны, но я не настолько хороший человек, чтобы не пнуть ближнего в беде. – Бога ради, ты же был во дворце в Вермильоне! А теперь…

– Я хотел быть с остальными. – Он не отрывал взгляда от яблока, покрасневшего от крови там, где он его куснул.

– Да, но ты ведь их не нашёл? – Снорри и остальные вернулись в Вермильон и наслаждались гостеприимством моей бабушки – во второй раз для Снорри. Они не могли уйти от всадников Красной Марки до границы, а я видел возвращавшихся всадников, так что их, должно быть, схватили.

– Я нашёл их. – Сказано так тихо, что я едва расслышал.

– Что? Где? Я здесь уже несколько недель, и о них ни звука.

– Кара здесь. В этой тюрьме.

– Не может быть! – Я не мог в это поверить. Как могли здесь удерживать вёльву? Я представил себе, что она смотрит через прутья из камеры напротив – ещё одно серое лицо среди остальных – и понял, что мне эта мысль не нравится. – Где?

– Она прислуживает в передней части. – Хеннан положил хлеб, вцепившись рукой в раздувшийся от боли живот. – Она не знает, что я здесь.

– Но ты знаешь, что она здесь? – Я скептически поднял бровь.

– Новости здесь движутся от передней части назад, а не в обратную сторону. Говорят, у леди Коннагио языческая служанка с белыми волосами и белой кожей, которая знает наговоры от бородавок. Попала сюда в то же время, что и я.

– Боже мой! – Из моего рта рвались наружу тысяча вопросов, но победил главный. – Где ключ?

Хеннан подполз ближе и заговорил тише. Хлебные войны подходили к концу, победители грызли корки шаткими зубами, а проигравшие зализывали раны.

– Не могу об этом говорить. Из-за него мы и здесь.

ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ

Хеннан, верный своему слову, не рассказал мне о ключе. Каждый вопрос, что я шипел ему, он встречал молчанием. Я измучился допрашивать его, но ребёнок держал рот на замке. В конце концов я задремал, не зная, светит ли ещё солнце снаружи, или нет.