Ключ от двери

Силлитоу Алан

Брайн продолжал шагать, сгибаясь под тяжестью че­тырех синих бидончиков с обжигающе горячим чаем. Дверные и оконные косяки из новых, только что выстру­ганных досок пахли скипидаром и смолой, источали све­жесть, которую плоть, оживающая весной, вбирала в себя с особой жадностью. Рабочий, поливавший из шланга кир­пичи, сложенные штабелем, крикнул:

— Эй, мальчуган! Мне чай принес?

Брайн остановился.

— А как твоя фамилия, приятель?

— Мэтьюз. Вон мой бидон, вот этот.

Поначалу Брайну было нелегко удержать в памяти, кому какой бидончик принадлежит. Собирая порожние по­судины, он запоминал три-четыре лица их владельцев, но, когда снова приходил на участок, стоял, мучительно пы­тался разобраться в синих бидончиках, делая вид,

будто остановился только на минутку взглянуть, как продви­гается работа. Тут кто-нибудь окликал его, требовал свой чай, и он отдавал бидон: ошибки быть не могло. Но к тому времени, когда Брайн постиг удобство такой системы, он уже почти всех рабочих знал в лицо.

Мэтьюз стянул с руки Брайна свой бидончик.

— Скажи бабке, что уплачу в ту пятницу.

— Ладно. Только, если она не согласится ждать, я вернусь за деньгами.

Он огляделся.

— Вот как! А ты, я вижу, малый не промах, свое не упустишь.

— Приходится, что поделаешь.

— Это верно, с некоторыми, скажу я тебе, иначе нель­зя. А сколько сам ты получаешь с этого, а?

— Бабушка каждую субботу дает мне шиллинг.

— Неплохо в твои годы.

Так все летние каникулы Брайн и таскал взад и впе­ред бидончики, бегал в лавку за чаем и сахаром, а по пят­ницам собирал со всех деньги. Границы полей исчезали под колеями автомобильных колес и грудами кирпича, за весну дома так поднялись от земли, будто росли вместе с травой. Некоторые, стоявшие возле бульвара, были почти достроены, только чердаки все еще были распахнуты, слов­но палатки. Казалось, их побуждают расти фабричные трубы в дымном городе позади — высокие шесты-тотемы. Трескучий стук бетономешалок сливался в жарком летнем воздухе с криками горластых петухов в Ноуке, и зелень жи­вых изгородей у калиток была покрыта цементной пылью.

Ноук вдруг засиял электричеством, получил и другое благо — водопровод вместо колодца. Коромысло теперь бесполезно висело на стене прачечной, став лишь напоми­нанием о прошлом. Поверхность земли в округе менялась, покрываясь, как память, новым слоем, хотя Брайн, шагая по только что вымощенной дорожке, подумал, что земля-то вот она, хоть и скрыта под бетоном, и не так уж труд­но добраться до нее.

На заработанные деньги он накупил романов, словарей и карт, перерыв все ящики с трехпенсовым товаром в под­вале лавки букиниста. Отец сколотил полку и повесил в спальне, чтобы книги не захламляли кухню. Книги состав­ляли особую часть жизни Брайна, отделенную от действи­тельности щелью, узкой, как острие перочинного ножа: он мог без труда перешагивать через нее туда и обратно. Мир книг было легко защищать, Брайн был в нем один, без соперников, хотя этому миру иногда угрожал возму­щенный взгляд отца, если книжки валялись на столе, ко­гда подходило время пить чай или ужинать.

От площадки, где закладывали фундамент, Брайн с последним бидончиком в руке прошел дальше. Наконец он добрался до того места, где стены были уже возведены и стояли в лесах. Он смотрел, как по шаткой лесенке подни­мается с лотком кирпичей высокий, худощавый рабочий — ловкий, с отличным чувством равновесия и, по-видимому, бесстрашный. Кто-то с верхней площадки крикнул ему, чтобы он был осторожнее, но тот в ответ только помахал рукой и, пройдя последние несколько ступенек уже не дер­жась, в заключение выкрикнул несколько крепких слове­чек. Брайн силился вспомнить, где он слышал этот голос, видел эту тощую фигуру. Он стоял и глядел, как рабочий разгружает лоток и дружелюбно, несмотря на то, что ми­нуту назад бранился, переговаривается с каменщиками на­верху. Вот он снял кепку, почесал затылок и начал спус­каться по лестнице, вертя, словно булавой, пустым лотком. Один из каменщиков крикнул другому:

— Уж очень наш Эгер жаден на работу. Первого та­кого вижу, чтоб так ловко шагал по лестнице, а ты?

— Пусть все-таки не очень-то храбрится. Говорят, на прошлой неделе на стройке возле Билборо один парень сломал себе обе ноги. Ну уж, конечно, сорвет неплохую компенсацию.

Эгер направился к штабелю дымящихся кирпичей, и Брайн решил подойти поближе, заговорить.

— Здорово, Эгер.

— Здорово, малыш.

Только глянул, и все. Эгер был такой же бодрый и то­щий, его изрезанное морщинами лицо носило следы тяже­лой работы на открытом воздухе, но внутреннюю его сущ­ность она изменила мало. Впрочем, теперь он держался как-то свободнее, увереннее, чем год назад на свалке Сан-пасти — на поле битвы, более суровом и сулившем меньше побед. Ироническое, а порою загнанное выражение лица почти исчезло, но глаза остались такими же проворными и живыми, как его руки и ноги, когда он взбирался по лестнице.

— Ты уже больше не ходишь на свалку?

У Брайна мелькнула мысль: как бы не получить сей­час затрещину, — ведь Эгер мог подумать, что это он, Брайн, а не Берт утащил у него в тот давно прошедший день лучший его скребок.

— Нет, с тех пор как нашел работу, не хожу. Мне, ма­лыш, не хотелось всю жизнь торчать на помойке. Да и жена у меня умерла. — Он разговаривал с Брайном, как с взрослым. Брайн удивился: какое отношение имеет смерть жены Эгера к тому, что он достал работу? Брайн поглядел на лоток и подсчитал, что на него уложилось двенадцать кирпичей. — Так я уж решил: пора с этим кон­чать. Теперь выколачиваю шиллингов пятьдесят в неделю, не меньше. — Брайн услышал гордость в его голосе. Отец Брайна теперь тоже не безработный, а раньше сидел без дела — на рабочие руки спросу не было. Почему Эгер не сказал этого? — На свалке рыться — это, малыш, дело не­легкое, а здесь можно наскрести побольше.

На том разговор и кончился.

Мертон был недоволен тем, что приходилось выби­раться из Ноука, он так и сказал Тому, квартирному агенту, когда тот явился за квартирной платой. Мэри при­готовила на столе расчетную книжку и на открытую стра­ницу под чертой, подводящей итог, положила четыре кро­ны и шесть пенсов.

— Я думала, нас еще год или два не тронут, — сказала она. — Столько хлопот было проводить электричество и воду, и все зря.

Том сгреб деньги и записал внесенную сумму в книжку.

— Площадь им нужна, вот в чем дело. До самой же­лезной дороги и дальше за лесом.

— Да, аппетиты у этих стервецов ничего себе, — про­ворчал Мертон.

Он стоял у окна — высокий, с коротко остриженными седыми волосами худой старик, в черных брюках от ста­рого костюма и тщательно начищенных высоких сапогах на шнурках. Он уже покончил со своей почтенной работой кузнеца, длившейся пятьдесят с лишком лет, и теперь всю энергию отдавал другому: возился в саду, колол дрова, ходил за свиньями и птицей и, по его словам, не очень себя утруждал. Для Брайна работы не оказалось. Мертон сам хватался за все, как будто на протяжении полусотни лет тяжкого труда еще не изжил яростного буйства, как будто рожден он был не для того, чтобы жить, но чтобы атаковать жизнь, усмирять ее киркой и молотом, проламы­вать себе через нее путь и в конце его свалиться, завидев факел смерти, горящий ярче света дня. Но впереди у него были еще долгие годы жизни. Он стоял не горбясь, голу­бые глаза его не отрываясь смотрели в окно, они видели все, ничего не пропуская. Их злобный, недоверчивым взгляд был прикован к доскам, кирпичу и мешкам с це­ментом, валявшимся неподалеку как попало, прямо на зем­ле. Он снова повернулся к чашкам, в которые Мэри уже налила чай.

— Да, я, признаться, ожидал этого, — проговорил он.

— Дела обстоят не так уж скверно, — ответил Том, который отказался присесть и пил чай стоя. — Для вас приготовлен другой дом, в Вудхаузе, на Уэйн-стрит.

— Что ж, спасибо и за это, — сказала Мэри.

— И к тому же он в двух шагах от пивной.

У Тома было лицо карлика, на голове форменная фу­ражка. Казалось, по щекам у него бегут вниз высохшие русла рек и сходятся вместе у острого подбородка. С лица Тома не сходило озабоченное выражение, он старался всем угодить: был самолюбив и хотел, чтобы его считали слав­ным малым и не потешались над ним. Он застегнул ма­кинтош.