Ключ от двери

Силлитоу Алан

Он вышел на тропу и пошел, поддавая ногой камни, лихо забивая гол за голом в воображаемые, лишенные за­щиты футбольные ворота. И вдруг выскочил из леса, ки­нулся к новой дороге и оттуда через поле к железнодо­рожному пути — сел на пень и стал смотреть, как мчится, пролетая мимо, экспресс. «Наверно, в Скегнесс, — поду­мал Брайн, забыв пересчитать вагоны. — Вот бы мне сей­час ехать в этом поезде».

Фундаментная кладка Ноука еще долго оставалась под открытым небом: не хватало рабочих рук и материалов продолжать стройку новых домов — началась война. Клад­ка была отчетливо видна до конца войны. Брайн только тогда увидел, что она скрылась под сборными домами, когда вернулся из Малайи, но к этому времени исчезновение следов старого воспринималось

им как нечто положительное.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПО КРАЮ ПРОПАСТИ

12

Малайя мокла под проливным дождем. Брайн готов был поклясться, что в жизни не видел ничего подобного: горная хребтовина изнывала, иссеченная беспрерывными потоками. Казалось странным, как это море не выходит из берегов, когда в него стекает столько воды, и Брайн, подходя к дверям казармы, каждый раз ждал, что волны вот-вот перепрыгнут через берег, звонко шлепнув по пес­ку, и начнут грызть сваи, точно злобные зеленые псы. Пе­сок, мелкий и едкий, как молотый перец, влетал в откры­тую дверь.

— Да прикрой ты, бога ради, эту дыру! — заорал те­лефонист. — Глаза слепит, этак я и красоток на открытках не разгляжу.

— Заткнись! — отозвался Брайн, которому нравилась мрачная ярость шторма. — Интересно, скоро ли на паро­ход и по домам?

Да, на корабле было бы спокойнее.

Здесь все ходили в широкополых шляпах, сапогах выше колен, плащах с капюшонами, и все же стоило им пройти после завтрака сотню шагов от столовой до казармы, как они вымокали до нитки и приходилось переодеваться. Из-за сырости казалось, что здесь холодно, и все, кто был свободен от дежурства, сидели в шерстяных фуфайках — впервые за пять месяцев, с тех пор как прибыли из Ан­глии. Брайн вспомнил свой разговор перед отправкой с меланхоличным сверхсрочником из Уэльса: «Там, друг, жратва паршивая. И, что еще хуже, — спят в палатках». Длинное, как у библейского пророка, лицо солдата склони­лось над кружкой пива, которым его угостил Брайн. «Да я б в Малайю не поехал, хоть бы мне вдвое платили. Ужас. А от насекомых там можно с ума сойти. Уж не говорю про змей: они к тебе прямо в постель лезут. Кино нет и даже картинок никаких. А ты бы посмотрел, друг, что там тво­рится, когда муссон дует, — дожди такие, что, ежели по­скользнешься, недолго и утонуть. Нет, я тебе говорю — хуже места и выбрать нельзя». Вспомнив этот протяжный певучий голос и этого солдата, который сам едва ли при­нимал всерьез то, что говорил, Брайн улыбнулся; он при­крыл дверь и пошел дописывать письмо матери.

«Дорогая мама...» Он взглянул на конверт, на кото­ром уже был надписан адрес. Сверху значилось: «Дей­ствующая армия», и это заставило его усмехнуться, по­тому что война уже добрых два года как кончилась. «Дей­ствующая! Какие тут действия! И вовсе я не на службе, черт бы ее драл, и никому я тут не слуга. Просто совер­шаю бесплатное путешествие, дальневосточный туристский вояж для бедняков». Он отбросил конверт и надписал но­вый, поставив начальные буквы Д. А. внизу, в левом углу конверта, где, он надеялся, их никто не заметит.

«Дорогая мама, спасибо за «Дейли миррор». Я с удо­вольствием почитал газеты во время дежурства в своей лачуге среди рисового поля, где каждый божий день сижу и выстукиваю морзянку. На днях был в Пулау-Тимуре и напился. Я там бываю раз в месяц, после получки. Ездим с ребятами, добираемся туда на пароходике, это в двух милях отсюда.

Надеюсь, у вас в Ноттингеме все в порядке. Заходит ли к вам Полин? Если нет, то почему бы тебе к ней не зай­ти? У нее ведь ребенок, времени свободного мало, а я тор­чу здесь, нам вместе недолго довелось пожить. Привет папе. Отчего он не напишет мне, хорошо бы получить от него весточку». У ног Брайна стоял тазик, куда текла вода с дырявого потолка; несколько капель упало мимо таза, и Брайн пододвинул его. «Сейчас как раз идет дождик,— написал он и неожиданно закончил: — Ваш любящий сын Брайн».

До дежурства оставалось еще полчаса, и, чтобы убить время, он полежал немного на спине, глядя сквозь сетку от москитов в потолок, на жерди и пальмовые листья.

В этот день им выдали новые удостоверения личности — фотография, как на арестантских документах, слева от нее краткие сведения: рядовой, состав — летный, Брайн Ситон, 19 лет, рост 5 футов 9 дюймов, сложение нормальное, глаза голубые. Особых примет нет. «Не очень-то подробное описание, но, я думаю, лучшего им и не придумать, потому что, будь я, скажем, горбатый, тогда меня бы здесь не было, правда ведь? — Он вытащил удостоверение из кар­мана рубахи. — Ну и рожа! Исхудал я с тех пор, как при­ехал, надо следить за собой, не то совсем тут растаешь от жары. А гляделки такие же сумасшедшие, как у моего старика, только у меня голубые, а на этой карточке вроде бы еще и косят малость. Загар хороший, но волосы тор­чат, как поросячья щетина. Ладно, ну ее к черту, эту кар­точку.

А может, там, на базе, на каждого из нас заведено осо­бое досье, как в полиции: «Приговорен к двум годам ка­торжной работы в Малайе — высшая мера наказания, дозволенная законом. Там узнаешь, можно ли в девятна­дцать лет надеяться выйти сухим из воды. Введите сле­дующего». Он представил себе, что содержится в этом досье:

«Политические взгляды: социалист, читает «Совьет уикли»*.

Советская еженедельная газета, выходящая в Лондоне

_________________________________________________________________________

Личная жизнь: беспорядочная, в итоге перестал ува­жать власти и теперь заработал двухлетний срок. В на­стоящее время — соломенный вдовец.

Комплексы: материнский, отцовский и комплекс не­полноценности.

Патриотизм: отсутствует. Необходимо строгое наблюде­ние.

Любимая киноактриса: Джин Крейн.

Положительные качества: хороший радист и не зря получает свои шесть шиллингов в день. Работает по шесть­десят часов в неделю — так что пока еще отпущен быть не может.

Дисциплина: никакой. Даже на дежурство является в гражданской одежде».

Между тем Хэнсфорд и Керкби затеяли ссору. Хэнсфорд был здоровенный темноволосый южанин, всезнайка, который в девятнадцать лет уже был на полпути между зеленой юностью и уравновешенной зрелостью. Верхняя губа у него все время кривилась, и это казалось скорее моральным, чем физическим, недостатком, словно под­черкивало неожиданную смену настроений. Когда Хэнсфорд бывал весел и добродушен, вокруг него собирались все, кто оказывался в столовой, зная, что предстоит потеха; но когда он бывал мрачным и раздражительным, то зара­жал своим дурным настроением всю казарму, рискуя об­ратить общее раздражение против самого себя. За это Хэнсфорда особенно не любили. И вот теперь, почти го­лый, обернув лишь вокруг бедер полотенце, он стоял в воинственной позе, держа в руках мыло и белье. Он уже собирался выйти, но вдруг его любопытное ухо уловило, как Пит Керкби сказал кому-то, что он вовсе и не был призван, а пошел добровольцем. Хэнсфорд, покрепче за­тянув полотенце на бедрах, немедленно высказал сомнение на этот счет, причем на лице у него появилось такое не­доверчивое и подозрительное выражение, что оно само по себе было уже оскорбительным для того, с кем он разгова­ривал.

— Да брось, никакой ты не доброволец, — протянул он таким тоном, что было ясно: он никогда не поверит этой глупости. — Соври лучше еще что-нибудь.

— А все-таки я пошел добровольцем, — спокойно ото­звался Керкби.

Брайн потянулся за жестянкой с табаком, чтобы скру­тить папироску. Вкусы его менялись в зависимости от на­строения и часто от возможностей: он пробовал курить трубку, черные китайские сигареты, готовые или собствен­ной набивки, и всякий раз это означало, что он спокоен или возбужден, рассердился на кого-нибудь или просто разбогател. Недоверчиво искривленная верхняя губа Хэнс­форда скривилась еще больше.