Ключ от двери

Силлитоу Алан

Мимо прополз трактор, волоча за собой подводу с зерном, убранным комбайном. У молодого тракториста был оторван рукав рубахи. Его помощник улыбнулся им откуда-то сверху, с груды мешков.

— Мы еще молоды, так говорят все у нас на фабрике. Но, по-моему, лучше пожениться молодыми.

— По-моему, тоже, — сказал он со смехом. — Дольше можно побыть вдвоем.

Они поженились две недели назад, и обе семьи, а так­же все друзья толпились в тот день в вестибюле маги­стратуры, а потом набились в зал «Трафальгара», чтобы шумно отпраздновать

торжественное событие.

— Тебе хорошо было эти две недели?

Она почувствовала по его голосу, что он расстроен, уже потому, что пытался скрыть это сейчас, когда они ни­чего не могли скрыть друг от друга.

— Мне было чудесно, — ответила она. Живот ее уже был заметен под широким пальто.

— Завтра в это время я буду в Бирмингеме.

— Я тоже хотела бы уехать. Мне тяжко с тобой рас­ставаться.

— Знаю. Мне ведь тоже нелегко.

Она спросила почему, наперед зная, что он ответит, и все же ей хотелось услышать это от него.

— Потому что тебя со мной не будет. — сказал он. — Я часто думаю, как бы удрать из армии. Просто убежать, и все. Они меня не найдут. Мы могли бы жить в другом

городе.

— Не делай этого, — сказала она. — Тебе всего два года служить. И все будет кончено.

— Вероятно, меня отправят за границу.

— Но ты скоро вернешься.

Он удивлялся, как может она говорить об этом с та­кой уверенностью, будто два года для нее сущий пустяк, а ему они представлялись безбрежным океаном. «Ее лю­бовь, должно быть, глубже, чем моя, спокойнее и прочнее, если это кажется ей таким пустяковым препятствием на пути к нашей семейной жизни. Но у нее будет ребенок, скучать ей не придется».

— Пойдем туда? — Она указала в ту сторону, где тропка разветвлялась на две: одна вела через луга, дру­гая — вверх по холму.

— Пойдем налево, — сказал он, сам не зная почему.

Она шла впереди, мурлыча какую-то песенку. С од­ной стороны был низкий поросший травой бугор, с дру­гой — кусты черной смородины. Пение птиц и ворчание комбайна, работавшего внизу, теперь едва слышались, и солнце, уже почти скрывшееся за холмом, освещало поля бледным желтым светом. Ветерок приносил белые семена лавровишни, и они хлопьями оседали на его серой шинели.

— Еще немножко, и ты будешь совсем как снежный ком, — сказала она и рассмеялась — ей почему-то легко было смеяться в этот вечер.

— А ты как снежная дева.

Ее пальто тоже было в белых хлопьях.

— Дева! Я теперь замужняя дама! — она останови­лась.— А как называются эти голубые цветы?

— Не знаю, — сказал он, поддразнивая ее.

— Нет, знаешь. Должен знать. Ты же мне все время рассказывал, как жил в деревне у своей бабушки, когда был маленький.

Он склонился над цветком.

— По-моему, колокольчики.

— А я думала, они цветут в апреле, — сказала она.

— Это другие колокольчики. Те цветут в апреле, а эти нет. И чему тебя только учили в школе?

Три синие головки прятались под низкими листьями возле папоротника.

— Вера, Надежда, Любовь — вот на что они похо­жи,— сказала она, гладя их пальцами.

— И надежда непоколебима, — сказал он, видя, что один из цветков даже не шевельнулся.

Она снова коснулась цветка, заставив его качаться вместе с другими.

— Как просто, видишь?

Они присели на бугорок, и она высыпала песок из ту­фель.

— Мне сегодня не хочется домой, а тебе?

— Но, детка, в поле спать вредно, — сказал он.— Дома тебе лучше будет со мной.

Подойдя к кустам черной смородины, он сорвал несколько веточек с одного, потом с другого, пока не набрал целую горсть.

— Что ты там возишься? — крикнула она, не видя его. Он подошел к ней:

— Открой рот.

— Зачем?

Она отбирала самые спелые ягоды и ела их, затем, вдруг спохватившись, заставила его тоже съесть несколь­ко ягод.

— Я уже поел, пока собирал.

А потом, когда ни одной не осталось, они вдруг прочли в глазах друг у друга застенчивую нежность.

— И зачем только я должен завтра уехать? До чего все это нелепо.

Она ничего не могла ему сказать и только отвечала на его поцелуи.

Они шли дальше, и все больше белого пуха оседало на них. Он садился даже на ягоды смородины, и приходи­лось сдувать его, прежде чем съесть ягоду. Они нашли и малину, ее сок, как кровь, стекал у них по пальцам, и, когда они поцеловались, он пошутил, что губы ее стали сладкими, как малина.

— А я-то думал, это от губной помады, — сказал он, беря ее за руку и поворачивая к себе. Он увидел, как дрогнули ее губы, и они поцеловались горячо и страстно.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Брайн, милый, я люблю тебя, — произнесла она едва слышно.

— И я люблю тебя, милая.

Эти слова, такие значительные, больше не казались туманными и неуместными, и оба не смеялись над ними, как смеялись бы, если б услышали их друг от друга рань­ше. Он подумал, что слова эти вызывают неловкость, когда смысл их забыт или неведом, но, когда произносишь их сознательно, они так же воспламеняют, как поцелуи, расцветающие вместе с ними.

На дорожке раздались голоса, и они отошли.

— Полезем наверх, — предложил он, кивнув в сторону холма. — Там густые кусты, и нас никто не увидит. — Она поколебалась. — Не бойся, все будет в порядке.

Они пробирались через кусты ежевики, и, когда тропка стала совсем узенькой, Брайн пошел впереди. Полин пове­селела, она тихонько мурлыкала песенку и шла медленно, с достоинством. После свадьбы они прожили две недели у Полин; он стал членом их семьи, им отвели комнату; окна ее выходили во двор, где был разбит садик. Их по­ставили на очередь в магистратуре, но было ясно, что они смогут получить квартиру лишь много лет спустя после его демобилизации. Так что они решили, когда он вер­нется, снять комнату и жить самостоятельно.