Ключ от двери

Силлитоу Алан

Он читал все газеты в надежде узнать, как протекает эта «война». Так называемое «чрезвычайное положение» дало возможность ввести военно-полевой суд, и Брайн с некоторым замешательством обнаружил, что все эти пере­мены касаются и его. А поскольку другие в лагере тоже чувствовали некоторое замешательство, к ним даже при­ехал из Сингапура офицер отдела пропаганды, чтобы про­честь лекцию о политическом положении. Это был худой, высохший человечек средних лет в безукоризненно чистой синей рубашке и бежевых брюках — в них он выглядел не­официально и оделся так с расчетом, что это понравится слушателям, которым надоела защитная форма. С этой лек­цией, называвшейся «Успехи англичан в Малайе», он уже выступал во всех лагерях на побережье, и потому ко вре­мени, когда лектор добрался до Кота-Либиса, он уже силь­но понаторел в этом и выработал определенное положение челюсти и выражение стальных глаз, с тем чтобы под су­ровой убежденностью как-то скрыть собственное неверие в то, что говорит. И,

даже если то, что он говорил, не ка­залось ему самому убедительным, он был достаточно уме­лым оратором, способным убеждать наименее требователь­ных слушателей. Столовая была битком набита людьми, которые собрались послушать, как он будет излагать официальную точку зрения на малайское восстание: после краткого вступительного слова начальника штаба лектор первые двадцать минут рассказывал о том, как англичане заполучили Малайю, как они избавили ее от эпидемий и установили здесь совершеннейшую систему связи и сооб­щения, заставили отступить дикое морс джунглей и дали стране каучук. Затем он перешел к текущим событиям.

— Война была, если можно это так назвать, объявлена 15 июня, — начал он. — В Ипо состоялось срочное совещание ста перакских управляющих каучуковыми плантациями, и там было решено просить сэра Эдуарда Гейта (верхов­ного комиссара, как вам известно) объявить здесь чрезвы­чайное положение ввиду участившихся нарушений закона. Плантаторы объясняли это слабостью гражданских вла­стей и пропагандой политических агитаторов-коммунистов, повинных также в подстрекательстве к убийствам, которые имели место и в остальной части полуострова. Примерно в это же время на руднике около Ипо застрелили упра­вляющего, когда он выплачивал жалованье рабочим, и было украдено две тысячи четыреста долларов. («И десять тысяч человек умерло в тот месяц от голода», — сказал кто-то рядом с Брайном.) «Стрейтс тайме» сообщала так­же о том, что около Ипо убиты три английских плантатора. Их захватили коммунисты-китайцы, вооруженные автома­тами, привязали к стульям и буквально изрешетили пу­лями. Семьям европейцев было приказано немедленно вы­ехать, однако сделали это лишь очень немногие. Был издан закон, предусматривающий смертную казнь за тайное хранение огнестрельного оружия («Совсем как закон 1939 года. когда немцам в Англии запретили иметь оружие», — подумал Брайн) — закон, который хотя и был необходим с юридической точки зрения, но вряд ли мог задержать на­ступление, волной надвигавшееся из джунглей. В такой стране, как эта, несколько тысяч человек, если они реши­тельны и находчивы, могут продержаться очень долго, нано­ся противнику большие потери. К ним постоянно подходят подкрепления из Южного Китая, по тайным путям в джунглях через Индокитай и Сиам. Британские подданные в Малайе живут в настоящий момент в тяжелых и опасных условиях. Бунгало — как вам всем, наверно, известно — превращены в маленькие крепости, в передовые посты на краю джунглей, охраняемые днем и ночью, огражденные колючей проволокой и мешками с песком. Плантаторы ра­ботают, вооруженные винтовками и автоматами, они вместе со своими семьями проявляют в этих тяжких условиях под­линно английскую стойкость, которая всегда оказывалась неожиданностью для врагов. Коммунисты надеялись, что в Пенанге и Сингапуре толпы людей в панике бросятся к судам, но просчитались. Однако мы не должны недооце­нивать коммунистической угрозы в Малайе. Эти люди об­ладают весьма действенной, хорошо организованной и дис­циплинированной армией, которая движется в боевом по­рядке, руководимая опытными офицерами из удобных и хорошо замаскированных штабов. Их план — задушить каучуковую промышленность Малайи, парализовать ее эко­номику и разрушить цивилизацию, создававшуюся здесь англичанами на протяжении полутораста лет. В ответ на эту угрозу принимаются эффективные меры.

После лекции посыпались, всякие неприятные вопросы, например: «Поскольку это похоже на народное восстание, не лучше ли англичанам убраться отсюда, пока не пролито слишком много крови?» Или: «Действительно ли будет так плохо для британской экономики, если мы потеряем Малайю?» Лектор отвечал спокойно и разумно, хотя под конец в задних рядах раздался какой-то шум: сидевшие там хотели показать лектору, что он их не убедил. Повар-шотландец, сидевший рядом с Брайном, сказал, что их депутат в парламенте коммунист, так что правильно ли утверждать, будто все коммунисты — это зло? «И наш тоже, — сказал один лондонец, — его фамилия Пиратин, мой отец голосовал за него». В заключение лектор сказал несколько слов о разнице между теми коммунистами, ко­торые избираются на государственные посты, как в Анг­лии, и теми, кто желает насильно захватить страну во­преки воле большинства, как в Малайе.

Винтовки были заперты в казарме, их составили в пи­рамиду и прикрутили продетой сквозь скобы проволокой. Ключ от замка лежал в кармане у капрала, который очень любил поспать, и Брайн заметил:

— Интересно, быстро ли мы приготовимся к бою, если в одну мирную темную ночь на лагерь вдруг нападут.

— Он спит так крепко, — ответил Керкби, — что можно стибрить ключ и загнать винтовки бандитам. Вот гульнули бы тогда.

— Если бы ты сделал так, самое лучшее для тебя было бы удрать через границу в Бангкок, — сказал Бейкер.

— Да ведь это ж воровство! — крикнул кто-то Керкби. И ему оставалось только повторить свое жизненное кредо:

— Если что-нибудь плохо лежит, припрячь. Не мо­жешь припрятать — продай. Не можешь продать — сожги.

Брайн принял душ и переоделся, собираясь на свида­ние к Мими в «Бостонские огни», и теперь, освеженный, принарядившийся, он шагал к воротам лагеря. Уже заго­релись первые звезды, но раскидистые вершины пальм еще чернели на фоне густой синевы. Позади шумел лагерь, и, когда Брайн остановился, чтобы закурить сигарету, из во­рот вылетел грузовик и помчался к аэродрому. У ворот стояли на посту малайские полицейские и прогуливались несколько рикш, предлагавших подвезти до городка. И вдруг странные звуки взметнулись в воздухе, словно какой-то сумасшедший решил исполнить музыку собствен­ного сочинения на сиренах. Звуки эти возникли где-то на дороге, это была странная и какая-то нездешняя музыка, нарушившая вечернюю тишину малайского заката. Кон­чики пальцев у Брайна похолодели, по ним словно пробе­жал электрический ток, а ноющий звук все нарастал, пор­хая меж деревьев, окаймлявших шоссе. Другие прохожие тоже останавливались, как бы ожидая приближения этого чудища, шагавшего к ним на двух сотнях ног под визг и вой оркестра.

— Это гуркхи! — крикнул кто-то.

Группа китайцев и малайцев стояла у ворот, глядя на них: солдаты старательно отбивали шаг под музыку, мрач­ные звуки которой сплетались в какую-то загробную мело­дию. Они остановились между казармами и столовой, и музыканты все играли, а солдаты маршировали на месте. Наконец визгливое «Стой», точно выключатель, прекра­тило автоматическое движение рук и ног, и обстановка в лагере, казалось, сразу переменилась: атмосферу насторо­женного веселья сменила атмосфера войны.

В «Бостонских огнях» Брайн купил целую кучу биле­тиков, но не танцевал, а сидел с Мими за столиком. Он за­говорил о будущем и, прежде чем успел понять свою ошибку, зашел слишком далеко в этом разговоре.

— Теперь мне легко остаться здесь и не возвращаться в Англию, — сказал он, неудачно выбрав минуту, когда ей, видимо, не хотелось этого слышать, а оркестр, как нарочно, загремел в свои жестянки, словно стараясь заглу­шить его слова. Мими, подкрашенная, казавшаяся совсем юной в этот вечер, отодвинула от себя сумочку, затем по­тихоньку снова придвинула ее ближе, глядя прямо перед собой; сумочка упала ей на колени.

— Это будет очень трудно сделать. Ты только гово­ришь об этом так легко. И ты знаешь, что я сама этого не хочу.

— Не старайся меня поймать, — сказал он, опрокиды­вая в рот рюмку виски. — Я что думаю, то и говорю.

Выражение лица у нее было совершенно пустое и пе­чальное («А может, просто усталое?» — подумал он), и все же ему показалось, что где-то в глубине ее глаз про­мелькнула улыбка. «Я пьянею», — сказал он себе, улыбаясь так нежно, что Мими погладила его руку.

Она сказала:

— Может, ты боишься возвращаться в Англию?

Оркестр после перерыва разразился новой серией фок­стротов, таких расслабляющих — хоть они всем и нрави­лись — в этот душный и влажный вечер.

— Неправда! — воскликнул он с такой убежденностью, что, вспоминая об этом потом, даже сам задумывался, а не было ли тут доли правды. Мими опустила глаза. — Уж если я в двадцать лет не знаю, чего хочу, то когда же? — сказал он.

Он подозвал официанта и попросил еще два виски, но Мими потребовала апельсинового соку. Она пила только слабые напитки, когда разговор их становился «серьезным», он же, напротив, пил только виски, и, по мере того как серьезность его исчезала и другие желания загорались в нем, Мими все больше и больше впадала в свой обычный грустный фатализм, а это неизбежно вызывало взаимное непонимание. И в то же время он подозревал, что никакое обычное земное решение, вроде того, к какому они стара­лись прийти сейчас, не имело бы существенного значения в ее жизни, так как она жила в мире, где только те ре­шения обретают силу и значение, которые приходят сами по себе, — сколько ты ни сжигай себе нутро этим рисовым виски и сколько ни сиди над охлажденным апельсиновым соком. И он чувствовал это и знал заранее все выводы, к которым это должно было привести, и все же здесь, в бит­ком набитом танцзале, когда он сидел напротив нее и го­лова у него пухла от грохота джазовых мелодий, искалечен­ных здешним оркестром, ему уже начинало казаться, что он готов прожить всю жизнь под сказочным солнцем Ма­лайи.

— Всех наших, кто демобилизуется, вызывали к офи­церу и спрашивали, не хотим ли мы остаться в авиации еще на два года. Так что я всегда могу согласиться.

— Нет, не можешь, — сказала она. — Ты не из таких! Ты для этого не годишься, ведь я немножко узнала тебя за это время.

— Может, и так. Офицер спросил, есть ли у него какие-нибудь жалобы теперь, когда ему уезжать через месяц. «Нет, сэр»,— ответил он. Какой идиот скажет ему да? «Что ж, — заученно продолжал офицер то, что говорил всем, — в этот трудный момент нам нужны здесь, в Ма­лайе, все наши обученные солдаты, а офицеры связи гово­рят, что вы один из лучших радистов. Не хотели бы вы остаться еще на два года?» Вопрос этот не был для него неожиданностью: Бейкер побывал тут до него и вышел оскорбленный и побледневший. Поэтому у Брайна уже был готов ответ — текст, заранее составленный в уме: «Нет, сэр, — пауза, — не хотел бы». И неподвижное лицо офице­ра, на котором дрогнули усы, похожие на велосипедный руль, как бы зарегистрировало эти слова. «Тогда можете идти, Ситон», — отрезал он.