Ключ Сары
Шрифт:
___
Телефонный звонок раздался в мае, когда я меньше всего его ожидала.
Я как раз сидела за письменным столом, пытаясь справиться с взбунтовавшимся компьютером. Я подняла трубку, и мое «да» даже для меня самой прозвучало коротко и неприветливо.
— Привет. Это Уильям Рейнсферд.
Я резко выпрямилась, пытаясь унять бешено бившееся сердце и сохранить спокойствие.
Уильям Рейнсферд.
Я не могла вымолвить ни слова, ошеломленная и растерянная, прижимая трубку к уху.
— Джулия, вы меня слышите?
Я проглотила
— Да, слышу. У меня проблемы с компьютером. Как поживаете, Уильям?
— Отлично, — ответил он.
Воцарилось молчание. Но оно почему-то не казалось напряженным или тяжелым.
— Давненько мы с вами не виделись, — запинаясь, пробормотала я.
— Да, вы правы, — согласился он.
Еще одна пауза.
— Насколько я могу судить, вы теперь стали коренной жительницей Нью-Йорка, — наконец нарушил он молчание. — Я искал вас по Интернету.
Итак, Зоя оказалась права.
— Ладно, как насчет того, чтобы увидеться и поболтать?
— Сегодня? — спросила я.
— Если вам удобно.
Я подумала о младшей дочке, спавшей в соседней комнате. Сегодня утром я уже отдавала ее в Центр дневного ухода за детьми, но ведь ее можно взять с собой. Хотя, конечно, ей наверняка придется не по вкусу, если я прерву ее сладкий послеобеденный сон.
— Да, мне удобно, — ответила я.
— Отлично. Тогда я приеду в ваш район. Можете предложить какое-нибудь подходящее местечко, где мы могли бы посидеть?
— Знаете кафе «Моцарт»? На перекрестке Западной 70-й улицы и Бродвея.
— Да, знаю. Встретимся там через полчаса.
Я повесила трубку. Сердце так сильно колотилось у меня в груди, что я едва могла дышать. Я пошла в соседнюю комнату, чтобы разбудить малышку. Не обращая внимания на протесты, я одела ее, усадила в коляску и отправилась на свидание.
___
Когда мы пришли в кафе, Уильям уже ждал нас там. Сначала я увидела его спину, широкие, сильные плечи, а уже потом волосы, густые и седые, — в них не осталось и следа прежнего соломенного цвета. Он читал газету, но резко развернулся при моем приближении, словно почувствовал, что я смотрю на него. Потом он вскочил на ноги, и повисла неловкая пауза — мы не знали, то ли пожать друг другу руку, то ли поцеловаться. Он рассмеялся, я последовала его примеру, и наконец он обнял меня, крепко, по-медвежьи, прижав к груди и похлопывая по спине. Выпустив меня из объятий, он склонился над коляской, чтобы полюбоваться моей дочерью.
— Какая славная маленькая девочка, — промурлыкал он.
Она торжественно протянула ему своего любимого резинового жирафа.
— А как тебя зовут, малышка? — спросил он.
— Люси, — пролепетала она.
— Так зовут жирафа, — поспешила я внести ясность, но Уильям уже сдавил жирафа в своей лапище, так что мой голос утонул в пронзительном писке игрушки, отчего дочка завизжала от восторга.
Мы нашли свободный столик и сели, оставив малышку в коляске. Уильям принялся изучать меню.
— Пробовали когда-нибудь творожный торт «Амадей»? — поинтересовался он, вопросительно изогнув бровь.
— Да, — откликнулась я. — В высшей степени дьявольское блюдо.
Он широко улыбнулся.
— Послушайте, Джулия, вы выглядите потрясающе. Нью-Йорк определенно идет вам на пользу.
Я зарделась, как подросток, представив себе, как эти слова слышит Зоя и драматически закатывает глаза.
И тут зазвонил его мобильный телефон. Он ответил. По выражению его лица я поняла, что это женщина. Интересно, кто бы это мог быть, подумала я. Жена? Одна из дочерей? Разговор все не заканчивался. Кажется, он расстроился. Я склонилась над коляской, играя с жирафом.
— Прошу прощения, — извинился он, пряча телефон. — Звонила моя подруга.
— Ага.
Должен быть, он уловил в моем голосе смущение, потому что фыркнул, давясь смехом.
— Я успел развестись, Джулия.
Он взглянул мне прямо в глаза. Лицо его было серьезным.
— Понимаете, после того, что вы мне рассказали, все изменилось.
Наконец-то. Наконец-то он говорил то, что я хотела услышать. Сейчас я узнаю все.
Я не знала, что сказать. Я боялась, что стоит мне открыть рот, как он замолчит. Поэтому я продолжала играть с дочерью, потом вручила ей бутылочку с молоком, следя, чтобы она не пролила его на себя, и пристроила ей на шее бумажную салфетку.
Подошла официантка, чтобы принять заказ. Две порции творожного торта «Амадей», два кофе и оладьи для малышки.
Уильям сказал:
— Налаженная жизнь рухнула. Разлетелась на куски. Это был кошмар. Ужасный год.
Несколько минут мы молчали, разглядывая столики. В кафе было шумно и оживленно, из динамиков лилась классическая музыка. Малышка агукала, улыбаясь мне и Уильяму, размахивая игрушечным жирафом. Официантка принесла наш заказ.
— Сейчас у вас все в порядке? — нерешительно поинтересовалась я.
— Да, — быстро ответил он. — Да, сейчас у меня все в порядке. Мне потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к своему новому «я». Чтобы понять и принять историю матери. Справиться с ее болью. Иногда мне это до сих пор не удается. Но я стараюсь. Я сделал парочку совершенно необходимых вещей.
— Например? — полюбопытствовала я, скармливая дочке кусочки сладкого оладья.
— Я понял, что больше не могу носить все это в себе. Я чувствовал себя одиноким, оторванным от людей, сломленным. Жена не могла понять, что со мной происходит. Я просто не мог объяснить ей этого, между нами не было взаимопонимания. В прошлом году, перед самым празднованием шестидесятой годовщины освобождения лагеря, я взял дочерей с собой в Аушвиц. Я должен был рассказать им, что случилось с дедушкой и бабушкой. Это было нелегкое решение, но только так я мог попытаться сделать хоть что-то. Показать им. Поездка получилась очень трогательной и полной слез, но я наконец-то почувствовал, что в душе у меня наступил покой, и, по-моему, дочери поняли меня.
Лицо у него стало грустным и задумчивым. Я молчала, позволяя ему выговориться. Я вытерла личико малышке и дала ей воды.
— А в январе я совершил еще кое-что. Я вернулся в Париж. В квартале Марэ появился новый мемориал жертвам Холокоста, может быть, вы знаете об этом. — Я кивнула. Я слышала о нем и во время следующего визита в Париж собиралась сходить туда. — На его открытии в конце января выступил Ширак. Там, у самого входа, на стене высечены имена. Огромная, серая каменная плита. И на ней высечены семьдесят шесть тысяч имен. Имя каждого еврея, депортированного из Франции.