Ключи к полуночи

Кунц Дин Рей

Она пришла еще до того, как он закончил готовить ее водку. Захлопнув за собой дверь, она подлетела к нему, вся кипя от ярости.

— Привет, Мари.

— Как ты думаешь, кто ты такой?

— Я думаю, что я Игнасио Каррерас.

— Ты негодяй.

— Я приготовил для тебя водку с тоником.

— Ты не можешь держать меня вот так, в передней! — сердито сказала она.

— Да? А я думал, что могу.

— Негодяй!

— Ты такая любезная молодая леди.

— Заткнись.

Она была красива. В свои двадцать шесть лет она была не по годам опытная и умудренная, хотя и не настолько, как сама думала. Ее темные волосы обрамляли невозмутимое лицо. В темных глазах горело страстное желание и что-то еще, нечто большее, чем маленькая боль. Ее утонченные черты и изысканная осанка, приобретенная в дорогостоящем пансионе, придавали ей надменный вид. Она была стройная и длинноногая,

как манекенщица, но с полным округлым бюстом.

Одевалась Мари тоже красиво. Она носила костюм-двойку, сшитый на заказ в Париже за тысячу долларов. Костюм оживлялся розовой блузкой, драгоценностями и нежными духами, одна унция которых стоила двести долларов.

— Я жду объяснений, — сказала она.

— Да что ты?

— Да.

— Вон твое питье.

— Не смей со мной так обращаться!

Она была испорчена той жизнью, которую вела. Ее отец был богатый бельгийский торговец, а муж — еще более богатый французский промышленник. Ей ни в чем не отказывалось, даже тогда, когда ее требования бывали чрезмерными.

— Извинись, — настаивала она.

— Тебе бы это не понравилось.

— Понравилось? Я требую этого!

— Ты — злючка. Ты знаешь это?

— Я сказала тебе, извинись!

— Но красивая злючка.

— Извиняйся, черт тебя побери!

— Успокойся, Мари.

— Извиняйся, грязная обезьяна!

Он дал ей легкую пощечину, но достаточно сильную, чтобы она почувствовала.

— Вон твое питье, — сказал он.

— Ублюдок.

— Сука. Забирай свою выпивку.

— Засунь ее ослу в задницу.

Он отвесил ей такую затрещину, что она чуть не упала.

— Пей, — сказал он.

— Меня от тебя тошнит.

— Тогда зачем же ты приходишь сюда?

— Занимаюсь благотворительностью.

Он дал ей еще одну пощечину. Еще более сильную.

Она откинулась к стене, покачиваясь и держась за красную отметину на щеке.

— Забирай свою выпивку, — неумолимо повторил он.

Она плюнула в него.

В этот раз его удар сбил ее с ног.

Оглушенная, она осела на пол, ее ноги были подвернуты.

Каррерас, держа одну руку на ее горле, быстро поднял ее и прижал к стене.

Она плакала, но в ее глазах светилось упрямое желание получить извинение.

— Ты больная, — сказал он ей, — ты больная, избалованная богатая девчонка. У тебя есть свой белый "Роллс-Ройс" и свой "Мерседес". Ты живешь в особняке. У тебя есть слуги, которые чуть не в туалет за тебя ходят. Ты тратишь деньги так, как будто завтра они станут ненужными бумажками, но ты не можешь купить то, что хочешь. А ты хочешь, чтобы кто-нибудь сказал тебе "нет". Всю жизнь тебя баловали, а теперь ты хочешь, чтобы кто-нибудь оттолкнул и ударил тебя. Ты чувствуешь себя виноватой со всеми своими деньгами и, возможно, ты была бы очень счастлива, если бы кто-нибудь избавил тебя от них. Но это не случится. И ты не можешь отдать их, потому что большинство их ограничено опекунством. Поэтому ты решилась на то, чтобы тебе давали пощечины и унижали. Я понимаю. Думаю, что ты сумасшедшая. Но я действительно понимаю тебя. Ты слишком поверхностна, чтобы понять, какая удача выпала тебе в жизни, слишком пустая, чтобы радоваться ей и найти способ употребить свои деньги на достижение стоящей цели. Поэтому ты приходишь ко мне. Помни об этом. Ты находишься в моем доме и будешь делать то, что я скажу. Прямо сейчас ты заткнешься и выпьешь свою водку с тоником.

Она собрала слюну, пока он говорил, и плюнула ему прямо в лицо. Плевок пришелся прямо на нос и медленно сполз к уголку рта.

Он прижал ее левой рукой к стене, а правой — сгреб приготовленный для нее стакан. Он держал его у губ Мари, но ее рот был крепко закрыт.

— Пей, — сказал Каррерас.

Она отказалась.

Наконец, он силой запрокинул ее голову и попытался влить содержимое стакана через нос. Она задергала головой, насколько это было возможно в его железной руке, и в конце концов открыла рот, чтобы не захлебнуться. Она фыркала, хватала воздух и давилась, брызгаясь водкой из ноздрей. Он влил остаток напитка ей между губ и позволил дальше давиться и плеваться, сколько захочет.

Каррерас отвернулся от нее, взял стакан с апельсиновым соком и сырыми яйцами, который приготовил для себя. Игнасио выпил его в несколько длинных глотке". Когда он покончил с коктейлем, она все еще не оправилась. Согнувшись пополам, она кашляла, пытаясь прочистить горло и восстановить нормальное дыхание.

Каррерас схватил ее, оттащил к кровати и толкнул вниз лицом на матрац. Он сбросил халат и встал около нее совсем голый, затем задрал ей юбку. На ней были Одеты только пояс и чулки, которые она предпочитала колготкам. Она была готова

к чему-то такому, как сейчас. Подсунув пальцы под резинку ее трусиков, он сдернул их вниз. Тонкий материал порвался. Она начала сопротивляться, как будто только сейчас поняла, что он намеревался сделать. Он навалился на нее, обхватил бедрами и грубо вонзился в нее. Его удары были сильные и жестокие, с каждым разом все быстрее, глубже и сильнее. Игнасио жадно искал только собственного удовольствия, совсем не заботясь о ней.

— Ты делаешь мне больно, — слабо произнесла она.

Он знал, что это было так, но также знал и то, что этот способ нравился ей больше, чем другие. Кроме того, этот способ был единственным, какой нравился ему.

Он использовал женщин. Бесчестил их.

Боль — это тоже власть.

Сексуальная власть над другими людьми была также жизненно важна для Игнасио Каррераса, как финансовая, психологическая и просто физическая власть. До того, как он закончит с Мари Дюмон, она будет его рабой еще не один раз. Он использует ее всеми возможными способами — между ее восхитительными грудями, во влагалище, как сейчас, а затем — в задний проход, а затем — в рот, так чтобы она просто задыхалась, и каждый раз без малейшей нежности. Он будет обзывать ее самыми грязными словами и заставит ее обзывать саму себя этими словами. Он будет сжимать ее, пока она не запросит пощады, щипать, пока она не закричит от боли. Он будет унижать ее физически и морально. Он потребует от нее самого худшего, а затем потребует еще более отвратительного, чем было до того, пока она не почувствует себя вообще бесполезной, пока он не почувствует себя богом, и пока оба они не будут совершенно удовлетворены. Когда вспотевшая Мари стала рвать покрывало и биться под ним, он подумал о Лизе — Джоанне. Его интересовало, представится ли ему возможность сделать с Джоанной то, что он делал сейчас с Мари. Самая эта мысль заставляла его разбухать до невозможных размеров внутри француженки, и он быстро задвигался еще более дико и беспорядочно.

Когда он увидел дочку Шелгрина впервые, более десяти лет назад, она была самым красивым и желанным существом, какое он только встречал, но у него не было возможности даже коснуться ее. А судя по фотографиям, сделанным в Киото, время только пошло ей на пользу.

Каррерас страстно желал, чтобы лечение доктора Ротенхаузена на этот раз не удалось, тогда эта девчонка, Лиза — Джоанна, могла бы перейти в его распоряжение. Если верить Ротенхаузену, она может необратимо повредиться в уме, если ее запрограммировать второй раз. Фактически, по мнению доктора, более чем вероятно, она выйдет из этого с умственными способностями четырехлетнего ребенка и навсегда застынет на этом уровне интеллекта. Идея о разуме четырехлетнего ребенка в этом роскошном теле нравилась Каррерасу, как ничто ранее. Если Джоанна повредится в результате "лечения" так, как он и предполагал, и будет передана в его распоряжение, тогда он увезет ее, а им скажет, что она мертва и уже похоронена, а на самом деле сохранит ее живой, чтобы использовать самому. Если он овладеет ею в таком заторможенном состоянии, он сможет господствовать и использовать ее до такой степени, как никогда не использовал и не господствовал ни над кем, включая и Мари Дюмон. Она станет его зверьком, любящим котенком, лижущим его башмаки. Он будет дрессировать ее как собаку и...

Мари Дюмон закричала.

— Заткнись, сука, — сказал он.

— Мне больно. Мне очень больно.

Он ткнул ее лицом в кровать, чтобы заглушить крики.

...Джоанна познает пределы радости и беспределы боли, чтобы научиться всецелому, беспрекословному повиновению. Если Каррерас прикажет, она принесет тапочки в зубах. С разумом ребенка и телом женщины, она ни на что больше не сгодится, как предоставлять ему все мыслимые и немыслимые сексуальные переживания. В ошейнике, на поводке, голая, горя желанием угодить ему, она будет ползти рядом с ним, ужасаясь и в то же время боготворя его. Джоанна станет его игрушкой. Он будет использовать ее до тех пор, пока не исследует все возможные оттенки вожделения. Затем он поделится ею с Пазом, и они вместе будут использовать ее всеми нормальными и извращенными способами, какие только взбредут им в голову. И наконец, когда от Джоанны ничего не останется, когда она пройдет все возможные стадии деградации, когда она больше не сможет поднять его, Каррерас забьет ее до смерти своими руками. Он был одержим жаждой власти во всех ее проявлениях, и власть смерти была самой сильной из них. Он считал, что никакое разрешение не было более ценным, чем разрешение убивать, никакая свобода не была более драгоценной, чем опять-таки свобода убивать, никакое удовольствие не было так велико и оживляюще, чем то, что он впитывал в себя от умирающих тел своих жертв.