Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Шрифт:
Если оставить совсем уж архаического Рафаила Зотова, — ни скучнейший Всеволод Соловьев, ни нестерпимо протокольный и прогрессивный Мордовцев, ни топорно-идейный граф Салиас, все трое с суконным языком — просто не имеют отношения к делу. Равно несправедлива характеристика иронической и пародийной повести «Похождения Невзорова, или Ибикус» как желтой и бульварной. Утверждения о «провале» «Ибикуса» и «Гиперболоида инженера Гарина» по контрасту с «Петром Первым» обозначают провал у тогдашней критики, что было делом нехитрым: сам Тынянов и «Аэлиту» счел провалом.
Несомненно, Ахматова, в середине 30-х и сама возмущавшаяся Толстым, знала о тогдашнем мнении Тынянова. Мы видим, что постфактум и ее собственное отношение к Толстому свелось к тезисам главного толстовского ненавистника, высказанным
Мы не будем здесь касаться причин тыняновского отношения. Но причиной нового ахматовского раздражения Толстым мог стать, во-первых, посмертный выход его далеко не полного Полного собрания сочинений (1947–1953), в 1-м и 15-м томах которого, вышедших в 1951 и 1953 годах, были представлены произведения 1910-х годов. На фоне почти тотального запрета на Серебряный век эти тома были с интересом восприняты читателем, искавшим и находившим в них портрет давно ушедшей эпохи. Так что Ахматовой могло показаться: посмертно Толстой несправедливо подменил собою всех своих забытых, запрещенных и замалчиваемых современников. Во-вторых, раздражать могло и то, что робкая «легальная» ностальгия по Серебряному веку, возникшая на волне оттепельных настроений, тоже начиналась с переиздания Толстого (алпатовский десятитомник 1958 года) и экранизации «Хождения по мукам». Именно тогда, в конце 1950-х, происходит толстовский «бум». Толстого стало «слишком много», и с этим надо было бороться.
О доводе Ахматовой, что он «недопустимо» изобразил Блока и Кузьмину-Караваеву. Толстой писал свой роман с охранительных позиций, как изгнанник из революционной России; соответствующие персонажи, Бессонов и Расторгуева, представлены в первой версии как проводники разрушения и гибели России. Бессонов, сдавшийся «темным силам», вампирически оживающий лишь во время новых любовных связей, торопит гибель России и воспевает ее в стихах. Расторгуева, не нашедшая личного счастья и ни к чему не годная, мстит за это миру, становясь «химерой революции». В романе Толстого отразилась историческая данность 1918 года: революционный энтузиазм Блока, вскоре, правда, сменившийся жестоким разочарованием, о котором Толстой никак не мог знать — в романе он спорил с Блоком 1918 года. В 1921 году, после смерти Блока, он написал о нем замечательную статью «Падший ангел» (Толстой 1922а).
Поводом для изображения Кузьминой-Караваевой в качестве разрушительной силы была ее революционная активность, за которую осенью 1918 года она чуть не поплатилась головой. Толстой знал вначале петербургскую юную поэтессу, позднее — революционерку-максималистку Лизу, с безумной и нелепой личной жизнью (см.: Толстая 2006 гл. 7). Никто не мог предугадать в 1919 году, что жизненный путь Кузьминой-Караваевой приведет ее к мученическому венцу и канонизации. Как мы знаем, роман был автором переделан, первоначальные вполне внятные идейные структуры упрощены и опошлены в позднейших версиях, персонажи из мифологически значимых и зловещих стали смешными и бытовыми. Так возникло снижающее впечатление, которое зафиксировала Ахматова.
Ахматова последовательно отлучала Толстого от его петербургской литературной и театральной юности, связанной с «Аполлоном» первых лет, Мейерхольдом и «Бродячей собакой». В ход шли любые доводы. Во-первых, он был социально не вполне приемлем: приехал с Волги, «в столице был чужой», «был непохож на человека из общества» — очевидно, предполагалось, что успех в литературе обеспечивается светскими качествами. Во-вторых, перед нами не только провинциал, но еще и технарь по образованию, то есть вдвойне чужой: учился в реальном училище и в Технологическом, а не в гимназии и университете. В-третьих, он не успел толком освоиться в Петербурге: провел там лишь «несколько зим», даже не лет. (Во фразе есть призвук цитаты — может быть, Ахматова намекала на «Петербургские зимы» Георгия Иванова, по ее приговору тоже «бульварные»?) И, как результат, столицы он не знал (и Ахматова умела с текстом романа в руках показать, как именно не знал), но при этом претендовал на показ Петербурга 1913 года.
В-четвертых, Толстой «пытался заниматься литературой, но с полууспехом». Видно, все же был довольно успешен, раз
Ахматова особенно грешит против истины, когда касается биографии Толстого: она устанавливает связь между последующим успехом Толстого в Москве и его большими заработками — и расставанием с Дымшиц и женитьбой на Крандиевской. Связь эта в реальной биографии Толстого никак не прослеживается. В версии Ахматовой успех Толстого в Москве только подтверждает его неполноценность. Единственный подлинный очаг культуры, Петербург, противопоставлен тут второсортной Москве, очевидно, городу непритязательных богачей и выскочек (о «Весах», «Скорпионе», «Золотом руне», «Мусагете» ни слова): в этой Москве Толстой с легкостью прославился, настоящие ценители уже не могли этого предотвратить (хотя и сам Вячеслав Иванов с 1912 года тоже жил в Москве и Толстого даже цитировал и ставил в эпиграф).
У Ахматовой получается, что, прославившись и разбогатев, Толстой тут же решил избавиться от скромной подруги юности и женился на Крандиевской, которая начинает здесь символизировать буржуазность [361] . В записях Будыко Ахматова называет Крандиевскую «художницей» — при том что в 1913–1922 годах у той вышли три книги стихов. Далее все с точностью до наоборот: напомним, что не Толстой ушел от Дымшиц, а она сама его оставила. Крандиевская же ради него бросила своего «буржуазного» мужа.
361
Недружелюбность к Крандиевской просквозила в ахматовском отзыве о ее мемуарах, вышедших в 1959 г. в альманахе «Прибой» и продолжающих «реанимацию» Толстого; тогда Крандиевскую подвергли разносу в ленинградской печати за интимность тона и отсутствие глубоких социальных обобщений. Ахматова в том же примерно духе называла ее избалованной барынькой. Крандиевская на протяжении двадцати лет везла на себе четверых детей, секретарство у Толстого и бытовую жизнь семьи из девяти человек. Полагаю, ей было не до баловства.
Ахматовские посмертные коррективы к биографии Толстого задним числом удаляли его из 1908–1912 годов. Они объясняли, почему ему не было места в уже слагавшемся героическом мифе о петербургском акмеизме. Петербург 1913 года, который им описан в «Хождении по мукам», нужно было «отрицать, не читая», — возможно, потому, что эта территория переходила под ахматовский собственный контроль в «Поэме без героя».
Как явствует из вышеизложенного, суждения Ахматовой основаны на тенденциозным образом препарированных фактах. К ним нельзя относиться как к последней истине.
Попытавшись вписать Толстого «обратно» в Серебряный век, мы увидели в новом свете уже, казалось бы, исчерпывающе описанный период: в нем высветились умолчания и фальсификации. Яснее стали и бесчисленные связи, идущие от этого периода к творчеству Толстого и в эмиграции, и в метрополии: оказалось, что источники высшего художественного качества в произведениях писателя начинали бить тогда, когда он обращался к Серебряному веку и его искусству.
Вечный сменовеховец
Тем не менее мотив «неполной принадлежности», который выбирает Ахматова для своей характеристики Толстого, действительно, в нем что-то объясняет. В его биографии несколько раз повторяется ситуация неприятия или выталкивания ближайшим окружением — и ухода, бегства, разрыва.
Прототипом этой повторяющейся ситуации «неприятие-разрыв», проложившим колею для постоянной «смены вех», видимо, была остро ощущаемая непринадлежность к семье отца, то есть к привилегированному сословию, и связанные с этим многолетние обиды и унижения, пережитые Толстым в ранней юности. Эти травматические «родовые» впечатления, иронически переосмысленные, порождают первый прозаический цикл автора. Однако художественные находки рождались тогда, когда обида проходила. Настоящей его удачей стали «Сорочьи сказки».