Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Шрифт:
Углубляются женские образы. Лейтмотивная белизна в сборнике Толстого иногда не только символическая, а явно телесная, эротическая окраска, хотя на фотографиях Соня предстает тонкой смуглоликой брюнеткой:
Рыдаешь ты В слезах горячая и белая. Прижмись ко мне, дитя несмелое. И плачь, и плачь. Страданью счастье суждено. В закатных красках тучка алая Уронит бледные жемчужины И улыбнется, вся усталая.Жемчужины эротических слез материализуются в волшебные уборы возлюбленной-«царицы», данной в соловьевско-блоковском регистре:
Царица моя хороша и строга, На темных кудрях у нее жемчуга. <…> Лишь только луна в синеве поплывет, Царица моя жемчуга расплетет.В подтексте здесь память о том, что «царица» и у Соловьева, и у идущего вслед ему
Суммируется образ возлюбленной в интонациях блоковской «Снежной маски»: «Обвила ароматами знойными» и т. д. С ними совершенно не вяжется уподобление ее лесной фиалке (скромной дикой орхидее белого цвета) в духе блоковской же «Нечаянной радости»:
Моя нежная, чистая, белая Как фиалка лесная несмелая, Как фиалка лесная.Софья — жена
Кроме всего прочего, любимая и носит белое. Образ женщины в белом возникает во многих стихотворениях, например в таком насыщенно живописном портрете, где янтарный закат высвечивает фигуру белую с золотом, а в темном фоне смешано алое и серое:
В тени кипарисов, Средь алых нарциссов, На мраморе сером Янтарного пламени пляска У мрамора женщина в белом, На ней золотая повязка.Толстому пошли на пользу уроки живописи: он научился видеть реальные, а не только символические цвета:
В солнечных пятнах задумчивый бор; В небе цвета перламутра; Желто-зеленый ковер. Тихое утро. Сочной черники кусты; Ягоды спелые. К ним наклонилася ты — Лилия белая.Софья тогда любила импрессионистский «перламутр» и спорила с преподававшим у Званцевой К. Петровым-Водкиным, который стоял за локальные насыщенные цвета. Импрессионистская дачная идиллия с белой фигурой, вполне в духе «Мира искусства», припомнится потом в ностальгических пейзажах счастья из романа «Хождение по мукам». А желтая, «цыплячья» зелень навеки останется у Толстого принадлежностью рая.
Фиалка
Толстому не потребовалось много времени, чтобы устыдиться своего ученического (хотя и необходимого) этапа. Уже к концу того же 1907 г. автор скупил в магазинах и уничтожил остатки тиража «Лирики». Впрочем, поскольку сделал он это не сразу после выхода книги, какое-то количество экземпляров попало в библиотеки и собрания библиофилов.
В 1907 году Толстой общается со второстепенными фигурами литературного Петербурга вроде поэта А. Рославлева [22] , знакомится с К. Чуковским, пытается завязать знакомство со знаменитостями среднего поколения: Л. Андреевым, А. Куприным, В. Вересаевым, М. Арцыбашевым. Но главное то, что в это время он подпадает под сильнейшее влияние А. Ремизова — увлекается фольклорной фантастикой и беззастенчиво пишет в духе только что вышедшей «Посолони» — ср., например, стихотворение «Ховала» на ремизовские мотивы, опубликованное в конце осени 1907 года, рядом с текстами Блока и Сологуба, в престижном «еженедельнике нового типа», леволиберальном журнале «Луч» [23] (вышло всего два номера). Общается он и с В. В. Розановым. Тогда же он сближается и с Осипом Дымовым (Перельманом) [24] , влияние которого (совершенно пока не изученное) ощущается не только в ранних его прозаических опытах, а даже в романе (у Дымова взята фамилия Бессонов) и рассказе середины 1920-х годов «Как ни в чем не бывало» (включение графических элементов).
22
Роставлев Александр Степанович (1883–1920) — плодовитый поэт, автор песни «Над полями да над чистыми». Его стихи портил избыток пафоса и отсутствие вкуса.
23
«Луч» называл себя «еженедельником нового типа», редактором его был Сергей Гарт (Самуил Соломонович Зусман), выдвинувшийся в период революции 1905 г. В первом номере «Луча» А. Блок поместил стихотворение и рецензию на «Пробуждение весны» Ф. Ведекинда в театре Комиссаржевской, Федор Сологуб — сказочку «А третий — дурак» (на наш взгляд, тон и стиль ее стал образчиком для будущих сказок Толстого), М. Кузмин — театральный обзор «Начало сезона». Толстой дал в каждый из номеров по стихотворению.
24
Осип Дымов (Осип Исидорович Перельман, 1878–1959), немецкий еврей, натурализовавшийся в России, — русский, русско-еврейский, затем американо-еврейский писатель. Окончил Петербургский лесной институт. В 1905 г. прославился как автор юмористических рассказов, печатаясь в «Сигналах» К. Чуковского и других сатирических журналах. Тогда же издал сборник рассказов «Солнцеворот» и вскоре вошел в круг авторов символистских журналов «Весы», «Перевал», «Золотое руно». В 1907 г. дебютировал как драматург, наибольший успех принесли ему пьесы на еврейские темы, в особенности их постановки в Германии. В 1909 г. Дымов напечатал в «Аполлоне», рядом с толстовскими дебютными рассказами, повесть «Влас». Сотрудничал в «Сатириконе». В 1911 г. издал в Берлине роман о разложении петербургской культурной элиты «Бегущие креста. Великий человек» (в России он вышел через год с подзаголовком «Томление духа»), В 1913 г. Дымов уехал в США, писал все меньше по-русски, все больше на идише, сотрудничал в нью-йоркской газете «Русский голос» и еврейской прессе. В 1920-х гг. его пьесы пользовались успехом у американо-еврейского зрителя. Умер в Нью-Йорке.
Очевидно, к тому же 1907 или началу 1908 года принадлежат несколько прозаических фрагментов, оставшихся в рукописях, в одном из них появляется женский образ, навеянный Софьей. По всей вероятности, здесь отражена их первая встреча, произошедшая весною под Дрезденом; знакомит молодых людей брат героини, как и было в действительности.
НИЗКИЙ И ДЛИННЫЙ КАБАЧОК. ГЛ. 2. ОТРЫВКИ
На веранде темно, а сквозь широкие окна виден танец в освещенной люстрами паркетной зале… По крыше <веранды> и в темноте за открытой верандой стучит и плещет теплый дождь и шумят липы…
— Вы любите дождь ночью, спрашивает Рахил[ь] и <кажется> Алексей знает, что это говорят темные глаза ее… <…>
— Мне представляются маленькие духи, хлопают в ладошки, со смехом пролетают в листьях, шлепают босыми ножками по земле, а вовсе не дождь, говорит Рахиль.
Алексей искренно восхищен — конечно это очень красиво, и ему что-то вроде этого представляется…
Узкое синее платье надушено фиалками и глаза такие лиловые в темноте, а она все улыбается и слова такие непохожие и тоненькие, как ее руки.
Говорит, что кажется Алексею, вот он проснется и будет плакать…
— Мне кажется, раньше было это, [—] говорит Алексей.
— Что
— Да вот так мы сидели и шел дождь…
Рахиль улыбается…
Брат ее и Жорж сидят рядом у другого стола, курят и глядят в окошки…
— А им не кажется, [—] улыбается Рахиль. [—] Знаете[,] почему…
— Почему? <…>
Печалятся лиловые глаза. Рахиль вздыхает…
Нет, я не скажу <вам этого>…
Опять запах фиалки вдыхает Алексей. <…>
— Хорошо, если бы на земле цвели цветы, деревья, летали дневные птицы в золотых перушках… и не было бы людей совсем…
Люди злые, жестокие[,] как волки… Я бы согласился быть тогда ужом или ящерицей… И ручья я услышал сказки, птицы пели бы веселые песни, бабочки переносили аромат с цветов во все уголки земли, солнце ласкало и целовало бы мою спину и чешуйчатую головку… Как хорошо… А человеком нет, это слишком жестоко…
— Вы не любите людей?
— Ненавижу…
— Зачем. Люди красивее цветов и золотых птиц, сказки их прекраснее сказок ручья, а солнце больше всего дарит света и радости тем, которые боготворят его.
— Я не понимаю вас, [—] изумленно сказал Алексей <…>
— Зла нет и нет ненависти, есть неправильное понимание любви[,] и все исходит от того человека, который говорит о зле и ненависти… Человек[,] который говорит[,] создает сам зло и ненависть, потому что любовь, данную ему Богом, устремляет на себя, как стрелок из лука к себе обертывает упругую дугу и в свое сердце стрелу… вонзает, и ему кажется, кто-то другой, а не сам он ранит сердце. Чем сильнее он ненавидит, считает ненавистника непохожим на себя [, тем] сильнее себя любит…
<Если бы все любовь свою обернули к другим>
Непонятны и странны горячие слова молодой женщины казались Алексею… Что она, смеется или сказку рассказывает…
— Ну, сказал Алексей и вздрогнул, должно быть от ночного холода, а если я имею смертельного врага, который оскорбил и уничтожил живую душу во мне, что же делать с ним… Простить? [25]
Робкая и нежная улыбка осветила глаза и детские губы Рахили…
— Зачем вы спрашиваете, я не исповедник… Нельзя говорить поступи так, вы спросите себя…
— Я спросил и ответил…
Замолчали. — Алексей постукивал ложечкой о мраморный стол…
— Ну что вы ответили…
— Убить…
— Да…
Алексей вспыхнул… Вы сказали да и говорили о любви. Я не понимаю вас…
Рахиль засмеялась, запрокинув голову… Мы ужасно что говорили, вы ничего не понимаете.
Брат Рахили и Жорж обернулись, улыбаясь… (Толстой 1907–1908: 29–34).
25
Имеется в виду провинциальный скандал, прямо предшествовавший отъезду Толстого за границу (см.: Петелин 2001: 161, 168–169). До последнего времени продолжалась практика публикации ранее неизвестных архивных материалов о Толстом бывшим сотрудником ИМЛИ В. Петелиным в его собственных не научных, а коммерческих сочинениях, где он впервые издавал ранее не публиковавшиеся документы без каких бы то ни было указаний на их местонахождение, а часто и в своих, весьма некачественных, пересказах. Поэтому мы иногда не располагаем необходимой информацией об источниках, как, например, в этом случае, когда Петелин явно пользовался неопубликованной семейной перепиской.
Этот фрагмент никогда никуда так и не вошел. Однако именно здесь, в этом клубке мотивов, видимо, связанных и с влиянием Ремизова, и с личностью Софьи, впервые возникает в творчестве Толстого очарованность сказкой. Волшебство дождика, золотые «дневные птицы», бабочки, ужи и ящерицы, ручей и его сказки — все это впоследствии разовьется и воплотится в ранних стихах и сказках Толстого, а потом кое-что из этого аукнется и в «Золотом ключике».
Весьма продвинутая «психология», которую предлагает в этом отрывке Рахиль, напоминает, как это ни странно, симметричные психологические построения Вячеслава Иванова. Тут уже намечаются небанальные психологические сюжеты будущих вовсе не детских сказочек Толстого. Но сама сказочность здесь пока еще довольно приторная — в духе бальмонтовых «Фейных сказок», а не та подлинная, архаичная и страшноватая, которой Толстой научится у Ремизова. Только образ оригинальной девушки с «непохожими», «тоненькими» словами не пригодился автору. Скорее всего, откровенно автобиографический характер этой сцены не соответствовал направлению художественных поисков Толстого.
Однако черты женского портрета в этом отрывке, а именно мотив фиалки (уже не белой лесной), лилового и некоторых его оттенков, станут лейтмотивным для женских образов Толстого «петербургского» периода. Лиловые глаза героини вспомнятся в первом варианте рассказа Толстого о русалке («Неугомонное сердце» [26] ; вошло в книгу «Сорочьи сказки», СПб., 1910; впоследствии Толстой изменил название на «Русалка»): «Глядит в окно лиловыми глазами, не сморгнет, высоко дышит грудь». В последующих изданиях «лиловые глаза» отсутствуют (Самоделова 2003: 25).
26
Вспомним: так назывался дебютный роман матери Толстого.
Русские парижане
Софья Дымшиц писала в своих изданных воспоминаниях: «В конце 1907 года мы надумали совершить заграничную поездку. Мои наставники в области живописи считали, что я должна посетить Париж, который слыл среди них „городом живописи и скульптуры“, что я должна там многое посмотреть, а заодно и „себя показать“, продемонстрировать свои работы тамошним „мэтрам“. Мы же смотрели на эту поездку, прежде всего, как на своего рода свадебное путешествие. И вот в январе 1908 года мы выехали в Париж» (Дымшиц-Толстая 1982: 63).