Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Шрифт:
Молодые поэты издавали этот журнал вскладчину. Каждую неделю члены «Сириуса» собирались в кафе, чтобы читать друг другу вновь написанное. Редко кто приходил на такое заседание без материала — по большей части его бывал излишек. Особенно плодовит был один из членов кружка: он каждую неделю приносил не меньше двух новых рассказов и гору стихов. Считался он неудачником, критиковали его беспощадно. Он не унывал, приносил новое, снова его ругали. Звали этого упорного молодого человека — граф А. Н. Толстой. Молодые люди разъехались из Парижа — «Сириус» прекратился. Но память о нем осталась настолько приятная, что бывшие его сотрудники, завоевав себе имена и печатаясь охотно всюду, пытались восстановить «Сириус» (Иванов Г. 1926: 269–270).
Толстой так и не опубликовался в «Сириусе».
Мемуарным очерк Иванова не был, это сделанная уже в эмиграции (очерк появился в газете «Дни» в 1926 году) запись с чужих слов — скорее всего Александра Биска, участника гумилевского «Сириуса», после революции опять вернувшегося в
Какие же стихи Толстой мог предлагать в «Сириус»? Судя по тетради с неопубликованным циклом «Голубое вино» (1907–1908), Толстой разрабатывал в это время вполне подражательные «мирискуснические» мотивы и шокирующие эротические сюжеты — именно они, судя по всему, и вызвали раздражение Гумилева, тем более что в стихах этого времени Толстой отчаянно подражает Гумилеву. Несколько стихотворений, датированных 1908 годом, появились в альманахе «Жизнь» (Толстой 1908: 365–368); они включали «Три сна», посвященное М. Арцыбашеву эротическое стихотворение, где герой гонится за загадочной дамой: «Она прошла в мерцаньи свеч, / Цветя загадочной улыбкой», сталкивается и скрещает шпаги с черным кавалером (тот падает), догоняет свою даму… а проснувшись, видит ее распятой на стене, умирающей: описывается садическое объятье: «Я, обезумевший, припал… / Со стоном руки оторвала… / Огнями острых, легких жал / Меня томила и сжигала». Второе стихотворение «Проклятье» заостряет тему гибельной, проклятой любви «раба» к «повелительнице», утрируя сюжеты гумилевских «цариц»: «Через парк, под вечер душный / Ты пришла, мое проклятье; / Расстегнул твой раб послушный / Петли бархатного платья». Героиня оказывается вампиршей и губит героя: «Ну, иди же, бледный витязь! / На лице змеились губы; / Острой радостью вонзились / В плечи яростные зубы» (sic! — Е.Т.).
Но в той же подборке вышло стихотворение «Варяги», которое кажется упражнением отчасти на гумилевские темы, отчасти — подражанием Городецкому и указывает уже в сторону стилизаций русской архаики, которыми Толстой с таким успехом займется после отъезда Гумилева:
Не считали[,] сколько дней Над ладьями потухало; Сколько там седых гребней В синем море упадало. Все равно. Плывем, поем… Песни нам сложили волки. И звенят хрустальным днем В волнах солнцевы осколки. Вот и берег. Желт песок. Лес гудит — пришли Варяги. Мы наполним турий рог Хмельной пеной дымной влаги. В ночь в лесу огни зажжем, Зелень сдвинется шатрами; Белых женщин приведем И поставим пред кострами. Пей, не надо бабьих слез! Пей, пляши в пятне багряном! Вьется тело в прядях кос, Губы алы в вихре пьяном. Утром в сизом море вновь; Ветер хлещет парусами; И с клинков сухую кровь Моем горькими струями. Все равно. Плывем, поем… Песни нам сложили волки. И звенят хрустальным днем В волнах солнцевы осколки.Толстой был увлечен в славянское язычество Ремизовым еще до его парижского ученичества. В декабре 1907 года в Париже на выставке нового искусства имела огромный успех экспозиция Н. Рериха, сочетавшего темы славянской и скандинавской языческой древности. Восторженный отзыв о Рерихе Гумилева напечатали «Весы» (1907 № 11: 87: «Королем выставки является, бесспорно, Рерих (выставивший 89 вещей)». Отзвуки рериховской эзотерической идеализации кастовой системы (жрецов-друидов, воинов, поэтов) слышатся в статьях Гумилева. Некоторые мотивы Рериха попали и в стихи Гумилева, например картина «Заклятие земное», где изображен шаман в маске с оленьими рогами, а земля под ногами его представляет собой вспученный холм, покрытый камнями с пятнами, похожими на зловещие лица, — возможно, преломилась в образах стихотворения Гумилева «Камень» («Взгляни, как злобно смотрит камень») из «Жемчугов». По-видимому, Толстой вышел к своей реконструкции евразийско-фольклорного мироощущения не под одним только влиянием Ремизова, но и через увлечение рериховской архаикой, пережитое вместе с Гумилевым, и, конечно, под обаянием «Яри» Городецкого.
Влияние Гумилева на Толстого — тема неисследованная; можно говорить и о более поздних отголосках: например, гумилевское название цикла новелл 1908 года «Радости земной любви» отозвалось в том, как переименовал Толстой свой первый роман «Две жизни» в 1916 году: «Земные сокровища».
Но пока что на смену покинувшему Париж Гумилеву приходит обаяние другой поэтической личности.
Парижский имидж
Мэтр
В мае 1908 года Толстой встретился у Кругликовой с Максимилианом Волошиным [53] , который стал его главным литературным мэтром и учителем жизни, начав с того, что, как мы помним, при первой же встрече создал Толстому особый имидж, маску — парижскую «апашскую» прическу на косой пробор, с остриженными «в скобку» волосами, закрывающими уши; эта прическа осталась с ним до старости, подобно парижской челке Ахматовой.
В летние месяцы в Париже Волошин прежде всего усилил в Толстом требовательность к себе. Наставник давал ему новые книги, например мистическую модную «Книгу Дзианов», которую лансировала Блаватская; обсуждал с ним то, что современная поэзия вся городская, вел на поиск иных возможностей; предлагал Толстому темы, в которых тот мог проявить оригинальность, — например, тему последних дворянских родовых гнезд. Волошин чуть ли не с самого начала ориентировал его на прозу, учил передавать устную речь на письме, обращая его внимание на Достоевского и Успенского, обсуждал с ним Вилье де Лиль Адана и Мопассана, то есть образцы современной прозы. Он ежедневно выслушивал Толстого, давал ему художественные задания, что явствует из тогдашних записей Толстого, которые подчас и сами были «домашними заданиями», жанными Волошиным (Толстой 1907–1908). В своей автобиографии 1916 года, впервые полностью опубликованной в 2002-м Е. Ю. Литвин, Толстой писал:
53
О роли Волошина в формировании Толстого как писателя см. Купченко 1983, Хайлов 1985.
Летом 1906 г. умирает моя мать[,] и вслед за этим наступает перелом в моей жизни. Я решаюсь покинуть Россию, которую плохо знаю, увлекаюсь живописью, новой поэзией, начинаю сам писать стихи и в 1908 г. попадаю в Париж. Там происходит встреча и затем дружба с поэтом Максом Волошиным. Он посвящает меня в тайны поэзии, строго критикует стихи, совершенно бракует первые поэтические опыты (Литвин 2002: 194).
Именно под влиянием Волошина Толстой отбрасывает весь свой арцыбашевско-гумилевский, «жестокий» этап и принимается разрабатывать русскую архаику, но по-своему — придавая ей хорошо знакомый ему местный русско-татарский колорит, изучает фольклор и осенью того же 1908 года дебютирует вторично с циклом поэтических реконструкций русской языческой мифологии.
Можно заключить, что темы русско-евразийского фольклора, которые принесут молодому автору успех, возникли на пересечении подсказанного Гумилевым интереса к скандинавско-рериховской архаике и волошинских советов обратиться к своим собственным, заволжским, местным и социальным впечатлениям.
Кроме всего прочего, похоже, что Толстой со старшим другом доверили друг другу и личные проблемы. Обратимся к толстовским прозаическим записям этой весны и лета: некоторые из них, кажется, имеют отношение к гипотетическому парижскому сюжету. В одном из набросков упоминается некто Б. или Б-н. Речь идет о художнике Белкине. Вениамин Петрович Белкин (1884–1951) — художник круга «Мира искусства», ближайший друг юности Толстого и прототип нескольких его ранних героев, вскоре — иллюстратор его произведений, по возвращении Толстого из эмиграции в Петроград — его сосед по дому на Ждановской набережной и до самой смерти — друг его семьи. На Вере Александровне Поповой, пианистке, спутнице всей остальной его жизни, он женился около 1912 года. Кто была его парижская жена (или подруга), неизвестно. Набросок описывает прогулку с Белкиными по весеннему лесу в Версале. Толстой, однако, один. Белкин нежно поддерживает спутницу. Толстой, глядя на них, вспоминает о себе:
«Подбери вуаль, а то зацепишь за сучки[,] сказал Б<елк>ин. Совсем как я. Все время смотрит на нее, любуется, весь отдался мелочам и заботам» (Толстой 1908: 4–5).
Другой набросок из той же папки, «В кафе» (где и рассказывается о том, как Волошин учит Толстого писать), повествует о семейных неурядицах Белкиных:
Вошли Белкин и Широков [54] .
Пододвинул стулья — Садитесь.
— Ну что[,] убежала ваша жена…
— Да, ядрена мать, убежала —
Изругался он бравурно с отчаянья.
Вид у него изможденный, глаза белые. Насморк (Там же: 6–7).
54
Художник Михаил Александрович Широков, о котором С. Дымшиц-Толстая вспомнила, что он писал свои работы лессировкой (Дымшиц-Толстая 1982: 54). Широков поселился во Франции в 1900-х гг., в 1909–1910 гг. выставлял панно в русском стиле в передвижном Салоне В. А. Издебского, в 1913-м участвовал в выставке Внепартийного общества художников в Петербурге, в 1920-м был представлен в русском отделе XII Международной биеннале искусств в Венеции, в 1930-х гг. выставлялся в парижском Салоне.