Книга 3. Дом с фиалками
Шрифт:
Он нашел нашего маленького Витю в спальне у стенного шкафа, на тоненькой бечеве, почти стоящего, касающегося пола ступнями. Брат охватил его тело и приподнял, но не смог освободить от шнурка, который так глубоко врезался в опухшую шею, что бечевки не было видно. Снова опустив Витю, он бросился в кухню за ножом.
Я унесла сына к соседке. Прокричав ей нечто нечленораздельное, вернулась и стала, вколачивая кнопки, набирать телефонный номер мужа. Он с водителем на машине. А в автобусе в город добираться – это
Выбежала на улицу. Там темно, бушует почти ураган, я задохнулась от ветра. Ясного ласкового дня в помине не осталось, ветер рвет пальто. То ли Бог негодует, что такое возможно: наш маленький Витя умер, никому не пожелав сказать слова, ушел в ледяную тьму, в вечность и сейчас летит где-то там один со своими мыслями, как один и жил. То ли дьявол радуется неслыханно богатой добыче…
Несколько раз возвращалась в квартиру, снова пыталась дозвониться и снова, не находя места, выбегала на асфальтовую дорожку. Вот машина мужа. Я подбегаю, дергаю дверцу и кричу и рыдаю: «Едем скорее в город».
Вот на этом заднем сиденье всего месяц назад мы с Витей ехали с огорода и весело перепихивались локтями… Со мной продолжается истерика, я кричу, ломаю руки, сползаю и бьюсь на полу между сиденьями. Муж, который, кажется, сразу протрезвел, произносит ужасные слова: «Для него, никому ненужного, это было самое лучшее».
Куда ехать? Я почему-то уверена, что в морг. В морге темные окна, на дверях замок. Едем туда, где он жил. Задираю у подъезда голову: в комнате и на кухне горит свет. Сейчас я увижу ЕГО.
Дверь открывает Л. «ОН здесь?» – «Да. Не ходи туда, пожалуйста». Круглое зеркало на стене покрыто большим черным шерстяным платком. Значит, все правда. В комнате сидят какие-то понурые люди – понятые. Участковый пишет протокол. Дверь в соседнюю комнату закрыта, я толкаю ее.
Чуть наискось, ногами к шкафу, головой к детской кроватке, лежит длинное широкоплечее тело, до пояса укрытое простыней. Сильные смуглые плечи, черноволосая голова повернута набок, одна рука закинута за голову, как будто он отдыхает. Это Витя.
Мама, раскосматившаяся, как пришла, не успевшая снять куртку и платок, стоит на коленях, раскачивается и в силах повторять одно: «Надя!! Надя!!» Больше ничего не может произнести.
Я опускаюсь на колени с другой стороны, близко заглядывает в Витино лицо. Мохнатые густые ресницы закрыты не плотно, сквозь них блестят полоски черных, смородиновых глаз. Рот строго сжат, губы начали синеть. Из уголка рта беспрестанно стекает слюнка, от которой на ковре появилось белесое пятнышко. Я вытираю его рот уголком простыни.
Уже не кричу. Будто, как только увидела Витю, мне сделали замораживающий укол. Глаза сухие, выкричалась. Целую его в твердую щеку. И близко вижу припухшую шею, под подбородком точно перетянутую черной ниткой. «Зачем, зачем он это сделал?!» И я лгу: «Не знаю».
«Я
Что я думаю, глядя на красивого мертвого потемневшего Витю? Почти ничего. Убогость и ничтожность всех на свете вместе взятых слов и мыслей перед неисправимостью происшедшего. Точно кто-то запрещает осознать умом и определить словами увиденное. Несопоставимое величие смерти перед жизнью.
Смерть каждый раз приподнимает занавес для единиц, избранных ею, открывая узкий ход в запретное и неизбежное, с которыми неуместно шутить в жизненные шутки. Живые люди с ужасом и детским любопытством хотят заглянуть туда… Еще немного, и они поймут, им откроется… И отшатываются, вовремя сообразив: это – выше их понимания. Живых это не должно касаться. Кто-то спасительно, торопливо заслоняет собой ход ТУДА: не смотри. Не думай. Так будет лучше. Придет время – сам узнаешь.
Если поднести палец к огню, тот инстинктивно отдергивается: больно! Рефлекс самосохранения. Отчего при самоубийствах рефлекс молчит? Какой сбой происходит в человеке? Отчего не останавливает мысль хотя бы о предстоящей физической боли? По-видимому, боль душевная достигает такой точки, настолько она остра, невыносима, тягостна, что немедленно требует в противовес, для знака «равно» = другую боль. Поскорее уравновесить невыносимую жизнь болью и смертью.
В эту минуту можно только молчать. А проклятое заезженное сознание, суетливая сущность приказывает: «Ну что ж ты, показывай, как страдаешь. Иначе тебя упрекнут в холодности и черствости». И я послушно рыдаю. А боль – в другом.
Тошнит. Никого не хочется видеть. Только в одиночестве и молчании можно соединить в сознании несоединимое, уложить то, что не укладывается. Глаза подтверждают: «Да, это тело. Это Витя». Витя, который никогда не встанет. Я услышу только с магнитофонной ленты его голос, далекий и приглушенный, звучащий как с того света, зовущий меня по имени.
Анестезия дошла до кончиков пальцев. Хочется вытянуться и прикорнуть, притихнуть рядом. Упокоиться. Но я выхожу из комнаты и говорю очень своевременные и разумные слова: нужно разослать телеграммы. Мама заботливо замечает: «Не оставляйте его одного, нельзя».
И я снова усаживаюсь рядом с Витей на полу. Как жить дальше? Тошнит, выворачивает от самой перспективы жизни. Я вспоминаю, что душа Витина, возможно, сейчас здесь и видит и свое стройное неподвижное тело, и мое жалкое скрюченное тело рядом. Наивная мысль, что он меня слышит. Громко шепчу: «Ви-итя-я».
Отвернувшись, похоже на отрывистый полулай-полусмех, плачет брат, сидящий у его изголовья на корточках. В последний раз я видела его плачущим в детстве, лет двадцать пять лет назад.
Меня с мамой заставляют выйти: Витю будут готовить выносить. Просят бинты: руки и ноги нужно связать.