Книга 3. Дом с фиалками
Шрифт:
Раньше, услышав, что в какой-то семье повесился ребенок, мне казалось, что оставался один выход для домочадцев: спрятаться в четырех стенах, где до конца жизни оплакивать погибшего, уйти, может быть, в монастырь. Ходить по земле черной тенью, разучиться улыбаться. Выкопать рядом с могилой землянкой и жить там, зарастать коростой, прослыв городской сумасшедшей.
Страдания очищают душу. Страдали ли я? О да, невыразимо. Стала ли лучше? Скорее, хуже.
Ни в какой монастырь не ушла. Так и не научилась достойно, скорбно, молчаливо, несуетно вести себя в жизни. Вот часами ломаю голову, как обустроить на новоселье голубую комнату, сколько
Но дальше о сестре. Не приведи, Господи, ни одной матери на свете пережить то, что пережила сестра. Она жила и работала в то время на Сахалине. Обнаружила в почтовом ящике записку: «На ваше имя поступила телеграмма». Это ее не встревожило. На почте сказали: «Зайдите к начальнику». И вновь ничто ее не насторожило. Возможно, на нее смотрели с повышенным любопытством, странновато, она не обратила внимания.
Начальница почты попросила: «Сядьте, пожалуйста» – «Да я постою». Начальница настаивала: «Нет, вы садитесь, садитесь. Возьмите стакан с водичкой». Тогда сестра подумала: что-то случилось с мамой. В протянутой телеграмме прочитала: «СЫН ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ. ПОХОРОНЫ ДЕВЯТНАДЦАТОГО. ЗАВЕРЕНО ВРАЧОМ».
– «Как ты себя повела?» – мучаясь, со страхом спрашивала я, суеверно стараясь не примеривать на себя, как поступила бы в душераздирающей сцене. – «Я улыбнулась и закричала: «Нет»…»
В морге она смотрела, как мужчины одевают Витю. Она не ушла, хотя ее пытались увести. Почему хотели увести – нужно ли объяснять? Видеть сыновние безвольно мотающиеся руки, продеваемые в проймы белой новой майки, рукава рубашки, пиджака… Тяжело падающую на грудь мертвую черноволосую голову сына…
Смерть трудно воспринимается даже по отношению к чужим людям. Как же это? Только вчера, да что вчера, еще сегодня утром, час, пятнадцать минут назад он ходил, разговаривал – и вдруг навсегда неподвижное тело, которое совсем скоро станет ничем.
А по отношению к близкому человеку? Особенно к ребенку, который при первой в жизни встрече со мной, двухмесячный, улыбнулся, приняв меня за маму, и крепко-крепко сжал пальчиками мой протянутый палец. «Ну, здравствуй. Я вижу, что мы с тобой самые близкие люди». Не надо. Не тяни ко мне пальчик. Я предам тебя. Променяю на мужа. Спасая из жизненной ямы его, столкну в могильную тебя, здорового и красивого парня. Ни один из окружающих взрослых – один ты единственный бесстрашно вступался за меня перед ним. Лучше бы ты был трус, тогда никогда не решился бы на такой отчаянный и бесстрашный шаг.
Двадцать лет буду отчаянно цепляться за семью, которой не было – за призрак семьи. Одна из наших ссор, в которую вовлеклась вся семья и в которой мешающейся под ногами, раздражающей всех песчинкой закрутился Витя, послужила тем самым толчком к петле.
…И вот Витя в гробу, установленном на беленьких табуреточках. На одной из них недавно он сидел, покачиваясь, подвернув под себя по привычке ногу. Вместо упрямого мальчишеского подбородка – по-мужски отяжелевший, утонувший в отекшей широкой шее. Чугунно почернели за две ночи уши. Это тоже наш Витя. Холодный, с навечно полусогнутыми пальцами. На ладонях прощупываются мозоли – он много работал в огородах – моем и брата.
Когда начался развод, сестра приехала и забрала сына. Думаю, мать, которая любит своего ребенка, постаралась бы как раз, наоборот, в это время спрятать подальше от сцен – их не всякому взрослому по силам перенести. Сестра, на которую страшно было в это время смотреть, и с которой страшно в это время было находиться, почти на грани безумия, увезла изнеженного малыша с собой пробивать чиновничьи двери.
«Ребенка следует отталкивать левой рукой, но крепче прижимать правой».
…Есть человек-невидимка, человек-амфибия. Он же был человек – отДУШина, человек-урна. Знаете, сколько жизненного пространства полагалось растущему, сильному юному человеку? ОДИН КВАДРАТНЫЙ МЕТР. Один метр выделили ему в «хрущевке» – паровозике. В самом неудобном месте – на выходе к балконной двери, где с кастрюлями туда и сюда бегала бабушка. На этом квадратном метре, за углом стола протекала его жизнь. Как протекала?!
Остается смиренно ждать неминуемого возмездия. Имей же силы, ум, терпение, догадливость не роптать: за что? Какое наказание уже приготовила судьба за самый страшный грех равнодушия к родному по крови, любящему ее человеку? Накажи меня, но не сына.
Вернемся к человеку-отДУШине. Итак, он был просто находка: полусирота, бойкий, веселый – всегда есть повод придраться и накричать. Был бы плаксой – из него вышла бы плохая отдушина, чуть что – плачет. А с этого – как с гуся вода. Как тогда всем казалось. Казалось, с кем угодно может что-то случиться, только не с ним.
«Мальчик, родившийся с такой нежной душой, долго в нашем грубом мире не продержится».
В то же время он – замкнутый, самолюбивый, слишком гордый, чтобы плакать. С одной стороны, Витя чувствовал, что он начитаннее, необыкновеннее, талантливее окружающих. Даже внешне среди малорослых, бледных, рыжеволосых одноклассников сразу бросался в глаза своим необычным для его лет физическим развитием, высоким ростом, мускулистыми плечами, иссиня черными густыми волосами, ярким, смуглым, выразительным лицом.
С другой стороны, он казался себе хуже окружающих, и это мнение в нем усиленно поддерживали члены семьи. Мои мама и папа в детстве постоянно указывали, насколько мы, их собственные дети, хуже других детей. Я сама до сих пор мучительно несу в себе гены униженности и, кажется, передала их своему сыну.
Тысячу раз прав знакомый психолог, когда уверенно сказал: «Убивают себя только дети тихих родителей (родных)». Именно в тихих постоянно живет потребность самоутвердиться, отыграться на зависимых от них людях. Нет ничего страшнее сдержанных, тихих, вежливо улыбающихся людей.
Целая группа психологов была направлена на работу с подростками в село, где прокатилась волна самоубийств, именно после Витиной смерти. Можно объяснить, отчего.
Давно сестра рассказывала о двенадцатилетнем мальчике, покончившим с собой на чердаке пятиэтажки в крымском поселке. Она перестала рассказывать, заметив внимательно слушающего ее сына, – подростки любят страшные истории. «Иди сейчас же гуляй, не подслушивай», – распорядилась она. А зернышко было брошено.
Несомненно, после Витиной смерти сельчане долго, горячо и в подробностях обсуждали это известие. Скорее всего в присутствие детей и даже в поучение им. На самом же деле услужливо подсказывали: вот же он, вот свет в конце тоннеля, вот она, всегда горит спасительная табличка с надписью «выход», если ситуация кажется тупиковой. В тринадцать лет все ситуации кажутся тупиковыми, когда нет крепкого любящего домашнего тыла.