Книга Бекерсона
Шрифт:
В один прекрасный день поступили деньги — конверт с несколькими банкнотами, которые ничем не отличались от всех прочих, поэтому они так и продолжали себе лежать на столе, подобно тому как незаметно пролетали его дни, пока наконец не исчерпалось ожидание относительно того, как все пойдет дальше. Ночью, ощущая легкий озноб, он никак не мог заснуть и стал ходить по квартире. Несмотря на усталость, его часто мучила бессонница, поэтому часто лишь под утро он проваливался в противоестественный глубокий сон — разбудил его только почтальон, на полу белел конверт. В нем не было ничего нового. И снова его сознание сверлила ненавистная мысль, которая переплеталась с жалкой дурацкой надеждой на то, что все это игра воображения.
10
Тогда, во вторник утром, в своем карманном календаре он обнаружил запись, которая по сути являлась памяткой; она всегда оставалась дома, потому что ему не хотелось постоянно таскать ее с собой. Эта запись, помеченная следующим днем, то есть средой, показалась ему незнакомой и странной, он терялся в догадках. На части страницы, отведенной поддень недели «среда» (она пришлась на тринадцатое число), он наткнулся на краткую запись, сделанную, как ему сразу же стало ясно (при
Напротив дня недели «среда», в левом нижнем углу странички календаря, имелась до сих пор ему совершенно незнакомая и поначалу абсолютно непонятная запись— сегодня в 10 часов. Она была сделана карандашом, бросались в глаза легкие подчеркивания и восклицательные знаки. Он был в полном недоумении. Запись показалась ему чужой, ошибочной или просто неправильной… Какое-то бессмысленное заблуждение. Ему не приходило в голову ничего из того, что могло иметь отношение к этой записи и этой дате. Пока он размышлял и взвешивал, что скрывалось за этими словами, — а вдруг он ошибся только в неделе или месяце? — ему так и не пришло в голову ничего толкового. Запись не наводила его ни на какие мысли, не содержала смысла, не таила подсказки. Поэтому загадочную запись он поначалу выбросил из головы и выкинул из своего сознания… Да, как ему вдруг вспомнилось и лишь сейчас пришло в голову, в первый миг того эмоционального состояния он взял в руки резинку и стал стирать, устранять это сегодня в 10 часовточно так же, как он представлял это ранее в отношении собственной памяти — стереть запись (та же формулировка!). Но эту запись, причем аутентичный текст — сегодня в 10 часов— он сразу же, основываясь на своем смутном предчувствии о допущенной ошибке, собственноручно переписал чернилами по тому же самому месту, где первоначально она была сделана карандашом, чтобы сохранить ее и таким образом обладать ею, а также для того, чтобы вернуться к этому свидетельству в случае необходимости… В общем, это мера предосторожности, которая, если смотреть на нее через призму сегодняшнего дня, воспринималась не без иронии, о которой он вдруг вспомнил в связи с тем, что она, как ему казалось, бросала своеобразный отсвет на него и на все, что с ним произошло тогда и происходит до сих пор.
С другой стороны, у него было такое ощущение, что он все же наткнулся на фрагмент текста, о котором была речь, еще до того, как обратил внимание на его датировку, хотя, по сути дела, ему было известно, что раньше всего он узнал о дате, но потом снова упустил ее из виду. Так оно и есть: вначале дата, и затем снова ее выпадение из памяти, потом текстовой фрагмент, и в заключение этого цикла уже в который раз — дата. Лишь такая аргументация могла оказаться логичной, любой другой подход был неуместен, в пользу этого говорило и его искреннее удивление, о котором он так живо вспоминал, поражаясь тому, сколь несовершенной может быть память! Как странно, словно все было вовсе не его, не имело отношения к его жизни: от внимания могли ускользать вещи, словно они кого-то не касались, будто некто проживает свою жизнь параллельно или мимоходом. Однако он не задумываясь сразу же отбросил эту мысль, кстати сказать, как и все прочие. Ведь, очевидно, существовали разные мысли философского содержания, которые, однако, не давали импульса, никогда, нигде и ни в коем случае не способствовали продвижению вперед.
Тогда, примерно в то же время, он наткнулся на месте в тексте, — это было, по-видимому, в понедельник или во вторник, а именно незадолго до или вскоре после неожиданного обнаружения обозначенной даты. Это было логично и не могло быть иначе, ключевым являлось слово «после», потому что впоследствии, после нахождения указателя фрагментов текста, он вновь вспомнил отмененную дату. Да, все могло выглядеть только так, поскольку лишь тогда ему вновь пришло в голову — сегодня в 10 часов. Однако, по сути дела, он обнаружил одновременно и запись о дате, и указатель фрагментов текста, причем последний в кафе, в артистическом кафе, куда он иногда заходил в предобеденное время, чтобы за чашкой кофе поразмышлять о смысле жизни и кое-что пописать.
В тот вторник он зашел в свое кафе до обеда (именуя его своим, потому что это кафе неизменно притягивало к себе постоянных посетителей). Как называлось кафе, не суть важно. Ну так и быть, кафе было известно под именем «Philippi», если это кому-то интересно знать. Впрочем, чего ради делать из этого тайну? Кафе представляло собой помещение с натертым дощатым полом, где активно торговали спиртными напитками. Посреди возвышалась железная печь. Это было шумное, не очень солидное заведение, где в такое время столики в основном пустовали, но обращали на себя внимание некоторые юноши, заходившие сюда в полдень, чтобы позавтракать, и отдельные постоянно курившие молодые женщины с длинными волосами, которые, погрузившись в мир собственных переживаний, казалось, были заняты только собой. Одним словом, «Philippi», расположенное неподалеку от колокольни, с крыши которой однажды сорвался пласт льда, он раскололся еще в воздухе, прежде чем коснулся земли… В этом артистическом кафечасто сменялась обслуга, главным образом женского пола, и нередко длинноволосая бородатая клиентура мужского пола в длиннополой верхней одежде. В общем, это было кафе «Philippi» с его словно приобретенными в лавке старьевщика разномастными столами, стульями и скамейками, где под настроение он, Левинсон, иногда уединялся в утренние часы, усаживаясь за свой любимый столик в углу у окна. Через грязные желтые стекла он наблюдал за тем, как перед ним на тротуаре пересекались потоки пешеходов, проходивших мимо каким-то чудом сохранившихся многочисленных кактусов и пушистых растений. Его взгляд устремлялся вовне, а не внутрь, где он частенько сиживал за чашкой кофе в предобеденные часы. Тогда он в огромных количествах потреблял черный кофе, при этом никогда ничего не ел и не пил спиртное. Иногда он с вдохновением фиксировал целые колонки слов и предложений, за которыми следовал водопад искрящихся мыслей, озарений. Но в этот раз (это был понедельник или вторник), когда он раскрыл свою записную книжку, то глаз прежде всего остановился на маленькой записи, которую он, по-видимому, сделал некоторое время тому назад: указание на какую-то страницу, очевидно, «Горной книги» Кремера. Он хотел, чтобы это отложилось в его памяти, но память подвела. Между тем выдалось морозное весеннее утро, когда на небе тем не менее светило солнце. Он, как и прежде, долго бродил по улицам.
Тогда он по привычке носил с собой папку-скоросшиватель с зеленой картонной обложкой, у которой были черные несминаемые утолки и выпуклая задняя стенка. Эта папка сохранилась у него до сих пор, и он демонстративно разворачивал ее, не таясь от остальных клиентов кафе, наверное, чтобы создать видимость сосредоточенной занятости или подчеркнуть неспадающее умственное напряжение по формированию мысли на основе прежних записей. И вот, раскрыв свою папку, причем на самом первом подшитом листе, о котором уже и не мог сказать, видел ли его когда-нибудь прежде, он наткнулся на отмеченное шариковой ручкой упоминание одного текстового фрагмента, которое уже выветрилось из его памяти. Это было какое-то место из известной «Горной книги» Кремера. Он ни на минуту не сомневался, что речь шла о легко запоминающейся странице 234 (из-за возрастающей последовательности чисел). Там так и было отмечено — см. Горн, кн. 234, причем эта отметина была подчеркнута вместе с аббревиатурой Горн. кн. Правда, ему бросилось в глаза, что по сравнению с упомянутой записью в его календаре эта по крайней мере напоминала его почерк. Не вызывало сомнения, что запись, своего рода ссылка, была выполнена собственноручно им, Левинсоном (в чем он в любом случае был уверен), а не кем-либо еще и без использования какого-либо шрифта, причем без мужскогоили женскогоучастия, как гласит корректная на этот счет характеристика… хотя он никогда, в том числе и впоследствии, не принимал всерьез возможность того, что этот чужой почерк мог быть женским. Само собой разумеется, что он вновь и вновь задавался вопросом — а если это Лючия?.. — но затем отбрасывал такую версию.
И вот Левинсон сидел там в своем пиджаке свободного покроя (правда, иногда он предпочитал появляться в более легком свитере). У него перед глазами стояло вроде бы знакомое очко шрифта вместе со стершимся из памяти указанием на текстовой фрагмент, которое тем не менее, но может, именно поэтому, казалось ему еще более незнакомым. Он ощутил неистребимое желание непосредственно познакомиться с отмеченным таким образом фрагментом, прочесть его, чтобы разобраться в том, почему ему так хотелось запомнить это место, или как раз наоборот. Внезапно это указание показалось ему чрезвычайно важным, и его успокоило, что память сыграла с ним новую, вторую необъяснимую шутку. Он сидел в своем углу озадаченный, помешивая кофе, хотя и пил его без сахара и молока, очевидно, горюя при этом о когда-то и чем-то утраченном. Тем не менее его воспоминания поблекли, рассеялись и превратились в нечто беспредметное, пораженное слепотой. Сегодня его фантазия иссякла, хотя он еще мысленно напрягался и даже пытался облечь ее в слова. Так, он вдруг совершенно неоправданно бросил в гущу посетителей кафе «Philippi» громко и отчетливо: сегодня мне ничего не приходит в голову!Словно в подтверждение этой реплики захлопнул свою папку и осмотрелся, давая понять, что ему приятнее было бы уйти домой, чем продолжать здесь сидеть без всякого вдохновения. Фактически же он лишь искал повод в тот же миг покинуть кафе, причем с единственной целью: немедленно отыскать отмеченную страницу и во всем разобраться.
Тем не менее он не стал торопиться, помня о своих привычных окольных путях. Дело в том, что он делал своеобразный круг, огибая свой жилой район и квартал. Перед тем как войти в квартиру, он еще немного покрутился и приблизился к ней, намотав несколько концентрических витков, — недостатка в предчувствиях у него никогда не было! Поэтому он не слишком спешил и отправился бродить по всяким улицам и улочкам, мимо разных витрин и даже по универмагу. Он вновь погрузился в столь дорогую его сердцу (ложное успокаивающее средство!) одномерную стерильность и неподвижность, эту беспредметную насыщенную лжереальность. Но он ни о чем не беспокоился и вовсе не порывался их разыскивать. Просто (наверное, как и большинство здесь) он старался отвлечь свое внимание, уносясь куда-то в сторону и как бы расслабляясь, праздно разглядывая с давних пор знакомые ему витрины. И неизменные часы над входом! Он прочесывал целые отделы универсальных магазинов, наслаждался благостным состоянием анонимности и сугубо виртуальным бытием… Риск столкнуться в дообеденное время с каким-нибудь знакомым, тем более в помещении универсального магазина, не опасаясь при этом человеческих контактов, был невелик. И в этом ведь тоже заключалась идея: универсальный магазин как общественное место и интимная оказия монадического существования в качестве ультимативного укрытия. Временами он прикасался к вещам, кое-что брал в руки, ощупывал какие-то образцы материи, чтобы убедиться в том, что все было добротно и подлинно, заслуживало приобретения и, следовательно, могло быть оформлено как покупка. В каждом куске материи или вещи ему слышалось, что все это, если только он пожелает, будет принадлежать ему, а это, вероятнее всего, вызывало его циничное отвращение от всего, предполагая отторгаемость любого искушения. И тем не менее сохранялась магия этого мира товаров, воздействия которой было трудно избежать.
Только под вечер он притащился к себе домой с пустой одуревшей головой и смутным ощущением неисполненного намерения. Злой на самого себя из-за постигшей его неудачи прилег на кушетку. И в тот момент, когда он расслабился, ему пришло в голову неизвестное место из текста. Он снова принял вертикальное положение и, слегка покачиваясь, подошел к книжной полке. Сразу нащупав кремеровскую «Горную книгу», раскрыл ее на странице 234.
Он достал ее из ряда собранных вместе книг Кремера, раскрыл и — странное дело: он уже раньше прочитывал этот фрагмент, именно на двести тридцать четвертой странице, которая когда-то уже была отмечена загнутым углом страницы… причем «Горная книга» словно сама раскрылась перед ним на нужном месте.